Андрей Дугинец - Стоход
«Заметил меня», — подумал пастушок и замер. Внизу, вокруг себя, ничего не увидел. И стал смотреть вверх, на деревья. Может, это какая-то еще неизвестная ему птичка? На маленьких деревьях ничего не было видно. На большой сосне, поднимавшейся выше всех, деловито постукивал дятел. Склоненная набок зеленая макушка сосны качалась, хотя ветер давно утих. Но Гриша уже знал, что верхушки высоких сосен раскачиваются даже в самую тихую погоду.
Он вышел на просеку и под молодой, склонившейся осиной увидел девочку лет четырнадцати. В стареньком сером в горошек платье, босая. Сидит на сыром пеньке и, положив голову на колени, горько плачет. Перед нею валяется растоптанный черный кошик, сплетенный из молодых дубовых корней. В невысокой траве большими дождевыми каплями синеет рассыпанная черника. Гриша сразу все понял:
— Тебя стражник прихватил?
Девочка вздрогнула и подняла глаза, большие и черные, как ягоды, над которыми она плакала.
— Стражник? — повторил Гриша, кивнув на ягоды.
— У-у-у-гу, — нехотя выговорила девочка.
— Барабак?
— У-у-гу.
— Самый гад из всех панских холуев! Он моего дедушку чуть не до смерти запорол. — Гриша нахмурился, посмотрел в чащу леса, будто где-то тут, за кустом, стоял его заклятый враг. — Я ему этого не забуду…
— А кто твой дедушка? — немного успокоившись, спросила девочка.
— Да тот, что зовут Сибиряком.
— А-а… Я его знаю. Он моей мамке ботинки шил, когда она служанкой у пана работала… Ох, то вам хорошо, вы сами хозяева.
— Какие там хозяева! Ни коня, ни коровы. Только хата, да и та…
— Ну, хоть хата да земля.
— Ковалочек. Теперь есть ковалочек! — с гордостью ответил Гриша. — А ты…
Он не посмел сказать «батрачка». Это слово даже последний бедняк произносил с презрением и страхом. Но девочка, потупив голову, сама сказала просто и привычно:
— Мы батраки. Живем в бараке.
И начала рассказывать, почему пошла за ягодами без «квитка».
— Бронь боже! Я б ни за что не пошла, когда б мама не болела, — говорила она и жестом взрослой горемычной женщины поправляла выбившиеся из-под платка иссиня-черные, вьющиеся на висках волосы. — Мама болеет. Денег нет, а надо лекарство купить.
— А отец тоже в батра… у пана работает? Девочка отрицательно покачала головой.
— Его совсем нету. Давно уже нету.
— А мама когда заболела?
— Тоже давно, а с осени стало хуже: Барабак ударил ее палкой по спине.
— Палкой по спине?! Да что он, сдурел? Я даже коров не бью палкой! Хворостиной и то жалко, хоть они и панские. За что же он?
— Копали панскую картошку. И он нашел после матери две картошинки в земле. Вот такусенькие, — девочка показала кончик своего пальца.
— Его самого бы этой палкой! — сцепив зубы, процедил Гриша. — А ты чья?
— Антосина.
— Ты дочка Антоси? Той самой, что…
— Да одна ж в Морочне Антося, моя мама. Когда-то мы жили тут вот, недалеко, тут и могилка моего дедушки. Он был лесником ясного пана.
— Ах, вот ты кто… — многозначительно кивнул Гриша.
Поняв, что перед ним та самая девочка, на которую, как коршун на цыпленка, целится долговязый Сюсько, Гриша почувствовал к ней еще большую жалость. Ему захотелось сделать для нее что-нибудь очень хорошее. Он присел и, положив между собою и девочкой брыль, начал собирать ягоды.
Но собрать ягоды они не успели. Снова послышался топот копыт и ржание коня.
— Барабак! — вскрикнула девочка. — Он сказал, если еще увидит меня в лесу, убьет.
— Бежим!
Только вбежали в кусты, как через просеку во весь намет проскакала пегая лошадь. На ней припав к гриве, сидел мальчик лет десяти. Одной рукой он держался за повод, а другой размахивал, погоняя коня.
Следом несся Барабак на своем длинноногом сером жеребце. Гриша, неожиданно для самого себя, изо всей силы бросил вслед ему палку. Удар был таким неожиданным, что Барабак покачнулся, треснулся головой о сосну и свалился наземь. Конь отбежал немного и остановился.
— Убил! Убил! — судорожно суча кулачками, зашептала девочка.
— Нет, он сам ушибся об сосну, — возразил Гриша. — Видишь, поднимается…
Гриша схватил девочку за руку, и они побежали прочь. Остановились только на поляне, где паслись коровы. Кругом было тихо. Лишь где-то далеко слышался удаляющийся топот пегой лошаденки, спасшейся от погони.
— Что теперь будет? — спросила девочка.
— Если ты никому не скажешь, ничего не будет, — ответил Гриша, с мольбой глядя ей в заплаканные глаза. — А если скажешь, меня в Картуз-Березу…
— Бронь боже! Бронь боже! — замотала девочка головой. — Так ему и надо!
Умолкли. Прислушались. Теперь каждый шорох казался подозрительным и страшным.
— Как тебя зовут? — спросил наконец Гриша.
— Олеся.
— А меня — Гриша. Знаешь что, Олеся, ты не ходи больше за ягодами в лес…
— Бронь боже! Бронь боже!
— Да ты подожди, ты ж не знаешь, что я хочу сказать… У меня есть целый злот…
Черные тонкие брови девочки высоко поднялись. Глаза раскрылись широко, удивленно и стали еще чернее, а в уголках их сверкнули слезы.
— Сколько тебе надо на лекарство?
— Ты что? Ты что? — девочка заплакала. — Думаешь, я такая, что если не дать мне денег, то все скажу? Это все так думают. Если батрак, так уж… Если живет в бараке, так уже и не человек!
— Олеся! Да нет, ты не знаешь, чего я хочу. Ты понимаешь… Эта курносая шинкарка надула меня и все время будет надувать.
— При чем тут шинкарка?..
— Да ты ж послушай. Ну не плачь. Я продал ей два кошика черники. Она покупает по злоту, а продает в Пинске по пять… Так лучше ты продашь мой кошик ягод, когда поедешь в аптеку. И со мной рассчитаешься, и тебе останется.
Девочка повеселела, вытерла слезы.
— Ну так я могу продавать хоть всегда. Ты собирай и приноси мне, а я буду возить на лодке.
— Ты умеешь грести?
— Не хуже любого хлопца! Ой, как ты разорвал рубашку!.. Дай зашью.
— Не надо. Мама зашьет, — отказался Гриша.
— Пока домой дойдешь, все плечо вылезет. Полотно старое, так и плывет, — по-хозяйски сказала Олеся, уже держа в руке иголку с ниткой, вынутую из ворота платья.
Шила она так быстро, что Гриша не успевал следить за мелькающей иголкой. Перекусила тонкую суровую нитку. Гриша глянул на плечо и удивился. На месте дырочки теперь появилось круглое серое пятнышко, словно каким-то чудом был воткан в рубашку кусочек нового полотна.
— Олеся, беги домой. Через болото. Вечером я занесу тебе ягоды.
— Нет, лучше я сама выйду на дорогу, когда ты будешь гнать коров. А то соседки такие глазастые…
Олеся ушла, а Гриша, задумавшись о ее горькой участи, незаметно для самого себя выгнал стадо на другую полянку, посредине которой было заросшее бурьяном и березками пепелище сгоревшего когда-то домика лесника, деда Олеси.
Гриша устроился на бугорке и начал плести кошик. На середине пепелища уныло чернела высокая печная труба: сама печка, сделанная из сырца, давно раскисла от дождей. Гриша встал, крадучись подошел к развалинам печи и заглянул снизу в черное горло дымохода. Высоко, будто в небе, увидел серую былинку. Теплый воздух струями рвался в трубу снизу и, выходя вверху, шевелил сухую одинокую травинку. Внимательно прислушиваясь к звону былинки, подросток старался угадать, чем лучше всего удалось бы передать этот тихий, но выразительный звук.
За развалинами Гриша срезал ветку бузины. На ходу сделал сопилку. И начал подбирать звуки, похожие на звон сухой былинки. А когда подобрал, заиграл что-то печальное, никогда раньше не слышанное.
Сопилочка то жалобно вздыхала, то переливалась на самых высоких нотах, а то вдруг совсем затихала.
Ветер, воющий в трубе, казалось, нашептывал ему что-то давно позабытое людьми. Гриша играл обо всем этом на дудочке. А бегающий по лесу прохладный ветерок подхватывал песню и разносил по всему свету. Лес шумел теперь еще жалобней и тревожней…
Гриша так увлекся, что, когда недалеко от него зашуршали кусты, вскочил от испуга. Из лесу на поляну вышел человек в сером полотняном костюме и соломенной шляпе, сделанной по-городскому — макушка маленькая, а поля большие. В руке у него был кошик, полный грибов.
«Какой-то пан! Зачем он сюда идет?» — встревожился Гриша.
Незнакомец заметил его испуг и весело заговорил:
— Не бойся, хлопчик. Я новый учитель. Меня зовут Александр Федорович. Я знаю, ты живешь на середине села, возле груши.
Гриша кивнул, но не сказал ни слова.
— А как тебя зовут? — спросил учитель.
— Бардзо проше, пане учитель. Дзень добжи, пане учитель, — стянув с головы брыль, поспешно заговорил Гриша по-польски, как положено говорить с панами. — Бардзо проше…
— Кто это тебя так надрессировал? — улыбнулся учитель. — Со мной говори по-своему, по-украински. Ты же украинец?
