Клара Ларионова - Московское воскресенье
Лаврентий лежал и смотрел на пустую табуретку, на букет красных кленов и думал: «Если бы она сказала одно слово, я бы поверил, что это дежурная сестра, но сейчас я думаю, что это та самая девушка».
От волнения он ослаб, сердце так размякло, что он вытянулся пластом, закрыв глаза… Он услышал, как дверь распахнулась, со страхом открыл глаза и опять увидел ее. Когда их взгляды встретились, она сказала, наклонившись к нему:
— К вам сейчас придут, — и исчезла.
Его охватило прежнее оцепенение. Он решил усилием воли заставить себя уснуть, чтобы успокоить расходившиеся нервы. Плотно зажмурил глаза и, когда ему послышалось, что дверь снова раскрылась, еще тверже приказал себе уснуть. Кто-то прошептал над ним: «Лавруша!» Он открыл глаза и увидел мать.
Она была все такая же маленькая, худенькая, совсем как девочка, только лицо источено морщинами да вместо глаз две слезы. Сжав руки на груди, она смотрела на него. Он улыбнулся, с усилием произнес:
— Здравствуй, мама! — Сам с удивлением прислушался к своему голосу.
— Где болит-то, Лавруша? — дрожащим голосом спросила мать, подвигая табурет к его изголовью.
— Голова болит, но не очень. Терпимо. — Он поднял глаза на человека, вошедшего с матерью, увидел незнакомую седую голову, подумал, что это дежурный врач, взгляд его скользнул по военной форме, потом снова по незнакомому лицу, которое теперь улыбалось ему:
— Не узнаешь меня?
Лаврентий вздрогнул и закрыл глаза, тяжело передохнул, качая головой:
— Ох, Иван, Иван, что это с тобой произошло?
— Воюем, брат, воюем, — ответил Иван, опустившись на стул и положив на колени обветренные руки.
Екатерина Антоновна поторопилась оборвать тягостное молчание:
— Навещает ли тебя жена, Лавруша?
Лаврентий взглянул на нее пристальным взглядом, не отрываясь от своих мыслей, бессознательно спросил:
— Какая жена?
— Ну жена у тебя есть?
— Да, да, есть, — ответил он равнодушным тоном. — Нет, не навещает, я не хочу ее тревожить, вот поправлюсь и позову. Я совсем недавно пришел в себя, а то все лежал как чурка, без сознания.
В его голосе мать услышала большое затаенное страдание и заплакала.
— Ну, это ты напрасно, — угрюмо сказал Лаврентий, заблестевшими, сузившимися глазами глядя на мать. — Береги слезы. Горе только-только начинается.
Иван засмеялся, закашлял:
— Не расстраивай мать. Ни черта с нами не случится. Я уже в таких переделках был, что весь ржавчиной покрылся. Четвертый месяц под смертью хожу.
Лаврентий не видел брата с начала войны, но сейчас он мог представить весь путь, по которому прошел Иван, мог угадать все, что он пережил, что сделало его седым. Понимал, что расспрашивать его о боях нельзя, но дольше молчать было неудобно, и он между прочим спросил:
— Кто тебе сказал обо мне?
— Командир вашего полка.
— Как ты попал в Москву?
— Моя часть переформировывается. Переводят в резервную армию.
Больше Лаврентий не задавал вопросов, опасаясь, как бы Иван не начал рассказывать то, о чем он догадывался.
Повернувшись к матери, он стал расспрашивать ее об эвакуации из Севастополя, о жизни в Горьком.
— Напрасно из Горького приехала, напрасно. Жила бы себе спокойно, а тут одни тревоги. Черт знает что может произойти. Поезжай-ка обратно на Волгу.
— И не говори об этом, — твердо возразила мать. — Чтоб я вас сиротами здесь оставила? Нет уж, будем доживать вместе. Вот я уехала, а ты чуть не умер. Теперь не отступлю от вас ни на шаг. Разве вам легко без меня? Разве можно такую беду переносить без женщин? Вы у меня такие одинокие остались.
Лаврентий переглянулся с братом, оба вздохнули и подчинились воле матери.
После их ухода Лаврентий почувствовал себя здоровым и решил завтра же попросить, чтобы его выписали. Лес лучше всех лекарств поможет ему. Сейчас он уже не ощущал той слабости, которая утром доводила его до галлюцинаций. Теперь он видел и понимал все.
Он с улыбкой думал о непокорном характере матери и старался отогнать мысли о брате. Во время этих размышлений и вошла девушка в белом. Приблизившись все так же бесшумно, улыбаясь все той же доброй улыбкой, она протянула ему стакан.
Тут он решил не поддаваться больше галлюцинации. Поднявшись на локтях, глядя прямо в ее глаза, решительно сказал:
— Не буду пить это лекарство. Вы вчера его давали, оно очень горькое.
Она укоризненно покачала головой, словно уличая его в обмане:
— Вчера я не дежурила, я дежурила позавчера, когда вам было еще очень-очень плохо.
Лаврентий почти вырвал стакан у нее из руки и залпом выпил лекарство. Она одобрительно кивнула и молча стала удаляться.
— Маруся, принесите мне газеты! — крикнул он вдогонку.
Остановившись у двери, она сказала:
— Меня зовут Оксана… Газеты читать вам профессор еще не разрешил.
Лаврентий оттолкнулся от подушек, сел и вдруг улыбнулся изумленно и радостно.
Глава шестая
Евгений открыл квартиру собственным ключом и, когда увидел, что никого в доме нет, сбросил на кресло пальто, подошел к роялю и заиграл что-то тревожное, что переполняло его душу и вырывалось наружу. Он играл долго и не заметил, как вернулись домашние.
В ожидании обеда Сергей Сергеевич принялся просматривать газеты, но потом отложил их, морщась, слушал музыку Скрябина. Он не любил Скрябина, он не любил теперь ничего, что казалось ему незавершенным, и его огорчало, что именно в такой момент, когда решается судьба Евгения, он играет Скрябина, это значит, что в душе у него не все спокойно, многого главного, а может быть, и основного им еще не постигнуто. И это заставляло его беспокоиться о сыне. Если бы Евгений играл Шестую симфонию Чайковского, обнаружив свою зрелость, свое завершение, он был бы спокоен. А сейчас он чувствовал, что в голове у Евгения туман, как будто он не отдает отчета в том, что оставляет позади и к чему идет. Как будто его ведет вперед не разум, а вот такой же вихрь чувств, смятение души.
Оксана в своей комнате тоже слушала музыку Скрябина, сидела, вытянувшись в кресле, закусив губу, глядела на потолок, в котором расплывалась лучистая тень люстры. Сидела бездумно, отдавшись полету «Поэмы экстаза». Блуждающий взгляд ее скользнул по стене и остановился на портрете Михаила. Она взглянула на него и задохнулась с прикушенной губой: «Боже мой, не могу привыкнуть, не могу поверить, что его больше нет. Нету совсем, совсем».
Она уронила голову на руки и снова стала впитывать тревожную музыку. Вдруг она услышала стук в дверь. Вошла подруга Машенька Уварова. За нею, смеясь, вошел Евгений, и Оксана сразу поняла, зачем и для кого Машенька пришла. Машенька и не скрывала этого. С лету поцеловав Оксану, она отвернулась к Евгению и сказала, что брат прислал ее попросить разрешение сделать его портрет.
Евгений засмеялся, переглянулся с Оксаной.
— Польщен предложением вашего брата, очень высоко ценю его талант и с удовольствием стал бы позировать ему, но не могу, завтра уезжаю на фронт.
Машенька искренне огорчилась. Чтобы успокоить ее, Оксана положила руку на плечо брата, сказала:
— Идем, поиграй нам на прощание.
Но Евгений уже отыграл, что ему нужно было, и теперь мог только побренчать для развлечения девушек. Он сел за рояль и, весело подмигивая Машеньке, стал играть «Картинки с выставки». Увидев, как просияло ее лицо, он и сам засиял. Подпрыгивал на стуле, светлые кольца его волос взлетали облаком, он взмахивал руками, словно готовился улететь вслед за звуками.
Машенька влюбленными глазами следила за ним и думала, что он не похож на других, он словно из другой, из пушкинской эпохи, весь в мечтах, в звуках, в романтическом ореоле.
Через полчаса, спрятавшись в комнате Оксаны, Машенька взволнованно говорила:
— Я восхищаюсь твоим братом. Мне казалось, что все артисты чужды благородных порывов, что это черствые, эгоистичные люди, и я рада, что Евгений не похож на тех, которых мне пришлось наблюдать. Сколько их приходило к Роману, они заказывали свои портреты, говорили с ним пренебрежительным тоном, пока он был неизвестен, а потом заискивали перед ним и переносили молча то презрение, которым Роман расплачивался с ними. Они все выносили, притворяясь идиотиками… Вот почему я никогда не уважала артистов. А Евгений доказывает, что только большие люди, с большим сердцем и душой, способны на хорошие дела… — И бросилась обнимать Оксану, расточая не ей предназначенную ласку. Оксана, желая охладить ее пыл, строго сказала:
— Смотри, у него жена ревнивая.
— Но я не хочу отбивать его у жены, — обидчиво ответила Машенька. — Мне кажется, что большие артисты принадлежат народу, а не жене, все могут восхищаться ими.
Оксана решила переменить тему и спросила Машеньку, как поживает ее брат.
