Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас
— Ничего, — пробурчал он.
Надо же было что-то отвечать. Но это «ничего» означало, что Коля Дорожко поживает, живет. А через несколько минут нужно было набраться сил и сказать, что он никак не поживает. Погиб.
— А он не мог приехать?
— Не мог.
— Понимаю, — сказала сестра Дорожко.
«Что она понимает? Ничего она не понимает! Он затем и приехал, чтобы она поняла».
Девушка повела его за собой по длинному темному коридору. На душе у Илюшина было прескверно. Он вдруг почувствовал себя убийцей, который идет со своей доверчивой жертвой и выжидает только удобного момента, чтобы всадить в нее нож.
— У вас нет, случайно, спичек? — спросила Тая, когда они вошли в комнату.
— Нет. Кончились.
— И у меня кончились. Какая жалость! Ничего, посидим в темноте. А вы по делу приехали?
— Ну да, по делу.
Он хотел было сказать, что привозил в политотдел пакет из дивизиона, но это дело давно отошло на второй план, растворилось в памяти. Сейчас главным было другое дело, и об этом он все еще не решался заговорить. В какой-то мере он обманывал не только эту незнакомую девушку, с которой через полчаса навсегда простится, а самого Колю Дорожко.
Он вдруг вспомнил о свертке, который продолжал держать под мышкой. Это был хороший повод переменить тему разговора.
— Вот это вам.
Он протянул в темноте пакет и толкнул им прямо в плечо девушку. Не рассчитал.
— Что это?
— Паек.
— Колин?
Он запнулся. Но долго молчать было опасно.
— Нет.
— Вы скажите честно. Небось он прислал, а сам голодным будет ходить.
— Не будет.
Тая не обратила внимания на его ответ. Она сказала:
— Ни к чему мне паек. Мне хватает того, что дают по карточкам… Ой, как вкусно салом пахнет!
Ей стало неловко за свою невыдержанность, и она замолчала. Молчал и гость. Тогда девушка потянула его за рукав вниз. Илюшин сел. Некоторое время они сидели рядом, не видя и не слыша друг друга. Тая думала о том, с какой стороны подойти к этому неразговорчивому гостю. Он ей представлялся угрюмым лопухом, широкоскулым, большегубым.
А Илюшин в минуты молчания испытывал крайнее напряжение. Оно напоминало ему минуты перед боем, когда все четыре орудия доложили: «Готово!» — и ждут только хрипловатого сигнала ревуна, чтобы с ошеломляющим грохотом начать свою военную работу.
«Сейчас скажу!.. Еще минутку… и скажу!» — думал он, но у него не хватало решимости, и он тянул время. И дотянул до тех пор, пока хозяйка дома снова не заговорила:
— Коля совсем не пишет писем. Я очень беспокоюсь. Мама тоже в каждом письме спрашивает: «Как Колечка? Почему молчит?» Ему очень плохо?
— Нет.
— А он не мерзнет?
— Нет!
Тайны вопросы начинали раздражать Илюшина. Он уже судил о сестре друга так, словно она знает о гибели брата и продолжает досаждать ему вопросами, потерявшими всякий смысл.
«Нет! Нет! Нет! — про себя передразнила его Тая. — Неужели Коля может дружить с таким тупым, неинтересным человеком?»
И снова наступило неловкое молчание. И снова Илюшин занес над девушкой острое, беспощадное оружие. Сейчас он встанет и тихо скажет: «Ваш брат Коля Дорожко погиб смертью храбрых».
Эти слова ударят ее. Она задохнется от этих слов. Плечи задрожат, и она заскулит, как маленькая обиженная девочка, а он будет бормотать бессмысленные слова, вроде: «Успокойтесь… Не надо…» А потом дождется, когда она утихнет, и крадучись уйдет прочь…
И у него снова не хватило сил нанести удар.
— Знаете что, давайте ужинать, — неожиданно сказала Тая.
— Давайте, — с готовностью ответил гость.
Сейчас он был рад любому поводу отвлечься от мысли, которая исподволь продолжала угнетать его.
— Жалко, что темно, — сказала Тая, — но так даже интереснее.
У нее вдруг поднялось настроение. Приход товарища брата — хотя он и был лопухом — выбил ее из колеи однообразной жизни. По молодости лет она еще вообще не разучилась находить привлекательные стороны в любых жизненных обстоятельствах.
Она подошла к столу и энергично стала развертывать большой бумажный пакет. Илюшин тоже приблизился к столу. Он готов был помочь Тае в приготовлении ужина.
— Это хлеб, — говорила Тая, словно отгадывала загадку. — А это, кажется, сало?
— Наверное, сало.
Он протянул руку и встретился с теплой рукой Таи. Она лежала на бруске, завернутом в тряпицу. Своей большой рукой Илюшин накрыл на мгновение и шматок сала и руку сестры погибшего друга. Он коснулся ее руки, и ему стало жарко.
— Ну да, сало, — скороговоркой проговорил он и быстро отдернул руку. — Где-то тут должен быть гречневый концентрат, — сказал он, лишь бы не молчать, — чертовски вкусная штука!
Но Тая наткнулась не на гречневый концентрат, а на бутылку.
— Бутылка! — воскликнула она. — Что в бутылке?
— Водка.
— Водка? Будете пить водку?
— За компанию, — сдержанно отозвался Илюшин.
— А Коля пьет водку?
— Все пьют… Не выливать же. Правда, есть у нас Женька Медведский, так он водку меняет на сахар. Чудак.
— Чудак, — охотно согласилась Тая и вдруг запнулась. — А вы знаете, я никогда в жизни не пила водку. Говорят, от нее сразу начинает тошнить.
— Ерунда! — тоном знатока сказал Илюшин. — Надо только закусывать получше. А вообще водка некрепкая.
— Это хорошо, — сказала Тая, — я боюсь крепкой.
Илюшин стоял на месте, а невидимая, словно в шапке-невидимке, Тая быстро передвигалась по темной комнате. Она не натыкалась на стол и не сбивала с ног стулья. Илюшин только слышал звон посуды, побрякивание ножей и вилок. Сам же он стоял на месте, чтобы — не дай бог! — не опрокинуть что-нибудь впотьмах. А голос Таи доносился то из одного конца комнаты, то из другого.
— Жалко, нет спичек, — звучал он у буфета, — а то бы мы сейчас вскипятили чай. Согрелись бы.
— Мы согреемся от водки, — отвечал Илюшин.
— А разве водка греет? Она, по-моему, очень холодная.
— Это только с виду.
— Вот как!
Илюшин слышал, как Тая режет хлеб и сало, и у него взыграл аппетит. Не тот вечный ноющий аппетит, который почти никогда не проходит у солдата, а острый, жадный, отрывающий человека от всех дум и переживаний и разом возвращающий на землю.
— Ужин готов! — объявила Тая. — А вы до сих пор в пальто… то есть в шинели?
«Как она видит в темноте?»
Илюшин быстро расстегнул крючки и снял шинель. Он не знал, куда ее деть, и некоторое время так и стоял, обняв ее двумя руками.
— Давайте сюда.
Тая, как дух, появилась рядом и освободила его руки.
— Наливайте водку.
Он нащупал рукой рюмки и бутылку. Потом сжал рюмку в кулак и стал наливать. Водка действительно была ледяной, и по тому, как в его кулаке поднимался холодный столбик, он определял, что рюмка наполняется.
— Давайте выпьем за Колю и чтобы скорее кончилась война, — произнесла Тая.
Они выпили. Илюшин думал, что Тая начнет кашлять и охать, но девушка вообще никак не прореагировала на водку. Она сказала:
— Какое вкусное сало! Берите.
Он взял ломтик сала и, стараясь сдерживать себя, начал жевать. Он мог сейчас есть без конца. Но вспомнил, что перед ним на столе лежал чуть ли не весь батарейный запас сала и что там, на шестой, товарищи едят кашу всухомятку. Ему стало неловко. Теперь он больше нажимал на хлеб.
Первая половина ужина прошла в молчании. Но когда голоду была заплачена дань, Тая нарушила молчание:
— А командир у вас строгий?
Илюшин сразу вспомнил сухого неулыбающегося лейтенанта, который не говорил ни о чем, кроме пушек, караула, поправок на ветер… И тут же Илюшин представил себя на месте комбата. Разве на этом месте было до смеха, когда в любую минуту из-за леса мог выскочить фашистский штурмовик и каждый день могла начаться танковая атака?
Илюшин сказал:
— Командир у нас ничего. Терпимый. Конечно, за дело гоняет.
— А у меня мастер злой.
И Тая принялась рассказывать про свою фабрику, которая до войны выпускала заводных слонов и лягушек, а теперь делала гранаты.
— У меня мастер злой и вредный. Но я молчу и не рыпаюсь. Мама звала в Свердловск. Я не поехала. Значит, надо терпеть. Верно?
— Верно! — согласился Илюшин, чтоб поддержать Таю. — А у нас на втором орудии есть сержант Коркин. Тоже вредина — будь здоров! Он низенький, а лицо сплюснутое. Всегда орет. Правда, в последнее время притих, фронт подошел близко. Боится ссориться с ребятами.
— А наш не боится! Мы ведь девчонки, — вздохнула Тая.
— Но вы не подумайте, что у нас все, как Коркин, — поторопился пояснить Илюшин. — Коркина даже комбат не любит. А так сержанты у нас ничего. А один, Бурлаков, даже художник.
— Художник? — оживилась Тая. — Что же он рисует? Пушки?
— Нет. Он больше березы рисует.
— А вы пили березовый сок?
— Нет.
— А я пила. Этой весной… До войны. А вы где были до войны?
— Я уже год служу. А до этого школу кончил.
