Александр Казанцев - Третья сила. Россия между нацизмом и коммунизмом
Где бы мы ни были, что бы ни делали, мы всегда вели как бы двойную жизнь. Одна — вот эта, настоящая, со службой, работой, с ежедневными обязанностями и заботами, а другая, от всех скрытая, — для души. Это была Россия, которой отдавались все лучшие чувства и помыслы. Эти чувства не под силу было носить в одиночестве. Стали делиться ими друг с другом, искать единомышленников. Так родилась организация.
Каждый вечер, после трудового дня, в Париже и Софии, в Варшаве, Праге, Белграде и в десятках других мест нашего рассеяния мы собирались вместе, слушали и читали лекции и доклады, изучали философию и экономику, историю и социологию, готовились к политической борьбе за свой народ.
Мы скоро увидели, что коммунизм, поработивший наш народ, это не политика, а идейная уголовщина. Мы стали готовиться к борьбе и революционной. Это дало нам возможность изучать процессы, происходившие на родине, не только по книгам и журналам, не только по советским газетам и радио, но и проверять свои выводы в разговорах с живыми людьми, постоянно бежавшими оттуда. В конце концов, наиболее подготовленные и смелые из нас смогли наблюдать эти процессы и своими глазами.
Мы разглядели также и то, что коммунизм — это не только преступление, но и идея, которую победить можно только идеей же, более органичной, здоровой и человечной. Из синтеза народной психологии, характерного для нашего народа извечного искания правды, глубоко христианского мировосприятия и последних достижений передовой европейской философии мы создали свое мировоззрение, свою философию и политическую доктрину.
Мы знали практический коммунизм так, как мало кто знает его из его противников за рубежом. Мы угадывали вперед его планы, намерения и шаги. Мы знали и жизнь народа, порабощенного им, со всеми его горестями и печалями, надеждами и мечтами. Мы первыми в эмиграции знали каждую новую появившуюся песню, наизусть знали сотни стихов, но лучше всего мы знали, почему великий, миролюбивейший народ, еще ни разу в жизни не вздохнувший свободно полной грудью, влачит жалкое существование, почему постепенно исключается он из человеческого общества. Эти причины знали мы очень хорошо.
Нас было сравнительно немного, потому что пополняли мы свои ряды не путем набора, а путем тщательного отбора. Нас были немногие тысячи, но мы были всюду. И на Дальнем Востоке, и в Африке, и в скандинавских странах, и в Австралии. Самым экзотическим был член организации, которого мы никогда не видели и, вероятно, никогда не увидим — он жил на Огненной земле.
Но вполне естественно, что гуще и теснее всего наши ряды были около родных границ. 39 Мы накапливали свои знания и опыт к тому дню, когда «там что-то произойдет». Тысячи молодых врачей, инженеров, строителей, как правило, с блестящим европейским образованием и опытом, привели бы мы в тот день Родине и сказали бы ей — вот то, что мы для тебя приготовили. Мы знали, что только там, на родной земле, может появиться тот человек или те люди, которые смогут повернуть течение ее жизни в другое русло, и готовились больше десяти лет, чтобы этому человеку или людям отдать все свои силы, знания и умения.
Советское правительство, а еще раньше его заграничная агентура не могли не обратить внимания на это явление. Были попытки провокации, были попытки разложить нас изнутри и раздавить снаружи. В Болгарии, где одно время выходил наш центральный орган, наша газета, по требованию советского посла нам четыре раза приходилось прекращать ее издание, уносить в подполье и, наконец, уйти совсем.
При одной из первых попыток провокации, организованной НКВД, мы понесли жертвы, неоценимые и незабываемые для нас потери, но после этого мы научились навсегда различать врагов от друзей.
В таком состоянии и в таких настроениях застало нас 22 июня 1941 года, когда тремя гигантскими бронированными клиньями Гитлер пробил брешь в китайской стене, окружавшей нашу родину в течение 19 лет.
Поход Гитлера на восток для нас не был неожиданностью. Начиная с 1935 года, наши друзья, сидящие в глубоком политическом подполье в Берлине, сообщали нам, что готовится страшное преступление: Гитлер вооружается, чтобы оккупировать, путем физического уничтожения обезлюдить западные области России и включить их как аграрный придаток в Германию. Немецкие походы в Польшу, Францию и на Балканы нами понимались как пролог к нашей русской драме. Покорение Европы — для нас это было ясно — было только подготовкой крепкого тыла для похода на восток — окончательной цели, поставленной национал-социализмом. Руководство Германии, опьяневшее от небывалых военных успехов за первые два года войны, не скрывало, да и не могло скрыть, своих планов. Во всю грозную величину ставился вопрос о завоевании и разделе нашей страны, о том, чтобы отбросить нас, как они писали, в азиатские степи, без выхода к морям, и о том, как очищен будет для трудолюбивого немецкого плуга тучный украинский чернозем. В недрах партийных и государственных немецких учреждений уже годами работали институты и комиссии по изучению почвы разных полос западной России, по приведению в порядок лесного хозяйства и путей сообщения, приноравливаемых для обслуживания метрополии, то есть, собственно, самой Германии. Объектом изучения являлись в равной степени как лесные массивы Белоруссии, так и торфяные залежи Арктики, как украинский чернозем, так и нефтедобывающая промышленность Кавказа. С началом войны все это стало достоянием общественности и широко обсуждалось печатью.
22 июня поставило нас перед двумя вариантами нашего отношения к событиям — остаться в стороне и наблюдать, кто кого, Сталин Гитлера или наоборот, или броситься в эти события и устремить все свои силы на достижение наших русских целей. Для нас был приемлем только второй вариант.
План действий был сложен и труден. Во-первых, во что бы то ни стало в этой борьбе нужно было стать рядом со своим народом, во-вторых, сразу же бросить в народные массы идею о создании «Третьей силы», стоящей на страже интересов народа, а не коммунистической партии, и при помощи ее, этой «Третьей силы», отстоять целостность страны от посягательств внешнего врага, а также освободиться и от коммунизма.
После 22 июня мы приступили к осуществлению этого плана.
Мы не строили никаких иллюзий, что выполнение нашего плана будет легким, но из примеров русской истории мы знали, что и более дерзкие замыслы удавалось осуществить гораздо меньшему количеству людей, если эти люди твердо знали, чего они хотят. Мы твердо знали, чего хотели, и чувствовали себя достаточно подготовленными, чтобы достигнуть цели.
Восемьдесят лет тому назад, когда Александр II начал проводить свои реформы, Россия стала на путь развития и процветания. Реформы выводили ее из числа стран социально отсталых в число стран с самым передовым и современным законодательством. Антиправительственным революционным силам России оставалось только рукоплескать революции, начавшейся сверху. Но они были больше антиправительственными, чем революционными, и семь человек студентов подписали смертный приговор императору.
После его убийства Россия семимильными шагами двинулась вспять…
Двадцать четыре года назад русская коммунистическая партия, непопулярная и мало кому известная в стране, имевшая смехотворно малое количество членов, путем переворота в столице захватила власть в свои руки. Мы не собирались захватывать власть, а только помочь взять ее тем антикоммунистическим патриотическим силам, которые обозначатся на развалинах большевизма.
У нас были зовущие и волнующие надежды, что в этой борьбе за освобождение от внешнего врага и от внутреннего вместе с нами будет и наш народ.
В этом мы не ошиблись.
Отношение западного мира к стране строящегося коммунизма переливает всеми оттенками человеческих чувств — от восхищения до ненависти, от зависти до безразличия и страха, в зависимости от того, как кому представляется созданный по дороге к коммунизму советский строй.
Какая-то часть общественного мнения западных стран считает, что советский строй это и есть самая подлинная демократия, самая молодая и поэтому самая совершенная, с самым передовым и чистым народовластием, более справедливая и прогрессивная, чем устаревшие демократии Запада.
Другая часть предполагает, что в этой «восточной демократии», кажется, не так уж все благополучно: при более близком с нею знакомстве что-то уж очень она похожа на диктатуру, — о, конечно, не на такую ужасную, какой была диктатура Гитлера, но «подлинной демократией этот оригинальный строй можно назвать только с целым рядом оговорок.
Третьи находят, что за красиво расписанным фасадом советского строя творятся просто безобразия, но безобразия опять-таки — с точки зрения западно-демократической: там царит жесточайшая цензура печати и слова, поэтому оппозиционные правительству группировки лишены возможности организоваться и объединить вокруг себя оппозиционно настроенные элементы страны.
