Валериан Якубовский - Дезертир
Разумеется, Невзоров рассчитывал на большее. Он хотел воспользоваться авторитетом полковника, чтобы уговорить прокурора возбудить уголовное дело против Шилова. Вакуленко уважал высокие чины и всегда находил общий язык со старшими по званию.
После обеда Невзоров подошел к главному корпусу училища. Дневальный доложил о прибытии следователя по делу Ершова, и полковник вышел навстречу.
— Можете не применять уставной субординации, — сказал полковник, протягивая старшему лейтенанту руку, когда тот сделал от головного убора рывок. Рад вас видеть. Садитесь.
— Ну-с, как ваши дела? — спросил полковник, усаживаясь в кресле против Невзорова. — Надеюсь, за это время вы многое узнали?
Невзоров достал папку из-под рукава гимнастерки, заправленного под ремень, и положил рядом с собой, ожидая, когда хозяин начнет разговор.
Невзоров повторил все, о чем уже говорилось прокурору, и выжидающе смотрел на начальника училища.
— Вполне согласен с вашими доводами, — отозвался начальник училища. — Все это в пределах возможного. Одна загвоздка — вещественные доказательства, и прокурор, представьте себе, формально прав.
— Я не оспариваю правоты прокурора, — сказал старший лейтенант, — но без его визы не может быть раскрыто преступление. Второй источник — поднять труп старика Евсея — безнадежен. Это я понял сейчас.
— Кстати, вы держите связь с майором Кузьминым?
— Да. Сегодня справлялся. Безрезультатно.
Полковник встал и медленно заходил по комнате:
— Не огорчайтесь, старший лейтенант. Не ваша вина, если преступление не будет раскрыто вообще…
Успокоительная пилюля полковника окончательно разочаровала старшего лейтенанта. Он понял, что начальник училища не верит в его успех и оправдывает действия прокурора.
— А я, признаться, пришел к вам, товарищ полковник, за помощью. Вы же единоначальник, — понурив голову, задумчиво проговорил Невзоров.
Полковник снисходительно улыбнулся:
— Понимаю… Не мне вам, старший лейтенант, объяснять. Вы юрист и не хуже меня знаете. Единоначалие — в рамках законности. Надо мной — тоже висит прокурорский меч, и я не могу без визы прокурора отрядить команду на поиски Шилова. Мы оба в одинаковом положении…
— Значит, — прервал его Невзоров, — по вашему мнению, в данной ситуации нельзя применить уголовный кодекс к дезертиру и убийце по чисто формальным причинам?
Полковник подсел к старшему лейтенанту на край дивана и спокойным назидательным тоном сказал:
— Помимо уголовного, существует моральный кодекс, который едва ли не выше уголовного. Представьте себе, — продолжал полковник, размахивая руками, — я пришел в дом советской женщины с ордером на арест ее сына, который возможно, утонул, будучи курсантом вверенного мне училища. Что скажет эта женщина-мать и кем я окажусь перед ней?.. Согласитесь, старший лейтенант. Пока дезертирство Шилова не доказано, боюсь, как бы эта опасная возня вокруг прокурорской визы не обернулась против вас… Вот вы возмущаетесь, что нельзя применить уголовного кодекса к дезертиру по чисто формальной причине. Сочувствую вам. Но беда в том, что по этой самой причине его успешно применяют к совершенно безвинным людям, и вы не составите исключения. Надеюсь, это между нами… Так что пожалейте себя… И пусть Шилов, пользуясь ротозейством нашего жреца Фемиды, прикрывается до поры до времени нравственным щитом общества. Надолго ли Шилова хватит?
Выслушав начальника училища и не получив от него ожидаемой поддержки старший лейтенант Невзоров упрекнул себя, что напрасно пришел к этому человеку за помощью, что сам факт поиска "сильной руки" нельзя оправдать никакими кодексами. Надо действовать самостоятельно. "Ведь он мне угрожает прокурорской расправой, — подумал старший лейтенант, заправляя под рукав гимнастерки свою папку. — И не только расправой — подбивает отказаться от преследования Шилова. Ну нет, добрый папаша. На это я не пойду". — Невзоров поднялся с дивана.
— Благодарю, товарищ полковник, за откровенность, — сказал он и, откланявшись, направился в военный городок Михаило-Архангельского монастыря, где в предварительном заключении содержался Ершов.
ИЗ ПОКАЗАНИЙ СЕРЖАНТА ЕРШОВА.Комната для допроса, отведенная старшему лейтенанту, находилась в восточном крыле бывшей монастырской гостиницы, рядом с караульным помещением обслуживающего персонала гарнизонной гауптвахты.
Сквозь стекла обветшалой рамы, защищенной снаружи железной решеткой струился слабый свет, выхватывавший из полумрака напоказ вошедшему скромную меблировку — письменный стол с двумя облысевшими табуретками и пустой сейф с открытой дверцей и ключом в скважине.
В комнате пахло нежилым помещением. Широкие половицы, давно не видавшие краски, скрипели под ногами и покачивались, как на рессорах. В сыром углу комнаты стена покрылась плесенью.
Невзоров прошел к столу, отодвинул пресс-папье, чернильный прибор, открыл папку и углубился в материал дознания.
Неудачи дня испортили ему и без того незавидное настроение, ни прокурор, ни начальник училища не поддержали его стремлений наказать убийцу. Допрос Ершова тоже не сулил прямых улик против Шилова. Единственное, во что еще верилось, — это случайные факты, которые могут всплыть при допросе и стать косвенным доказательством способности Шилова к убийству, а следовательно, и к дезертирству. Невзоров, в нарушение указаний прокурора, решил использовать оставшиеся четыре дня, отведенные для следствия, с этой целью. А пока в его активе нет ни одного прямого доказательства, и он пожалел, что не оформил протокола допроса вахтерши. Это был бы первый прямой конек в папке, хотя и в виде свидетельского показания. А то ведь — ничего. Пусто.
Показания Ершова привлекали старшего лейтенанта еще одной стороной, может быть, более значительной, чем случайные факты даже с составом преступления. Это семья Шилова… Ершов знал ее, как свою собственную, потому что Ершов и Шилов — соседи и друзья детства.
Размышляя о дезертирстве, Невзоров понимал, что редкий человек отважится на такой шаг. Может, из тысячи один — не больше. И тот не рождается дезертиром — становится им в силу порочного воспитания и в первую голову — семейного, где складывается личность будущего солдата… дезертирская семья — больная семья и не походит на здоровую. В ней нет искренности, доверия, уважения между братьями и сестрами, родителями и детьми. Есть ложь, жестокость, зависть, самолюбование, ябеда. И если такая семья выпестовала себялюбца-негодяя, перед ячеством которого меркнет святое, нельзя ждать от него защитника Родины. Он продаст ее при первой же опасности и продаст не за Иудины сребреники, а намного дешевле — взамен на выхоленную шкуру, которая ничего не стоит…
Окликнув часового, Невзоров попросил привести сержанта Ершова и, придвинув папку, занял свое место за письменным столом. Часовой доложил о прибытии арестованного и получил разрешение уйти.
Арестованный кивком головы поприветствовал следователя и остановился посредине комнаты несколько смущенный. Он не таким представлялся старшему лейтенанту. По крайней мере в воображении Невзорова он рисовался фигурой заметной, рослой и непременно задумчивой и мрачной. На самом же деле Ершов был ниже среднего роста, коренастый, как дубок, с веснушчатым лицом и аккуратно подстриженными волосами цвета свежего разреза чистой меди. Новенькая гимнастерка без ремня, с белым подворотничком, казалось, тосковала по погонам, снятым еще в кабинете начальника училища. Прозрачные голубые глаза так и светились добротой, которая покоряла людей даже с черствой душой и трудным характером.
Старший лейтенант долго изучал внешность Ершова, словно перед ним был портрет, написанный талантливым художником, и не находил слов для разговора. Наконец, чтобы не испугать подследственного и сохранить непринужденные отношения, спросил как-то незаметно вскользь:
— Ваша фамилия, конечно, Ершов?
— Так точно, Ершов.
— Садитесь, пожалуйста, и чувствуйте себя свободно.
Ершов подошел к столу и присел на табуретку против следователя.
— Уточните ваши имя и отчество.
— Александр Власович.
"О-о, да он мне тезка!" — приятно улыбнулся Невзоров, поправив под собой стул:
— Вы не против, если я буду называть вас — Саша?
— Что вы, товарищ старший лейтенант, — повеселел Ершов. — Называйте так как вам удобнее называть.
— Так вот, Саша, — как бы извиняясь, продолжал Невзоров, — у меня не внесен в протокол ваш год рождения.
— 1922-й.
— Спасибо, — записал Невзоров. — Вы, оказывается, моложе меня на четыре года… А теперь подумайте, Саша, и скажите, что у вас произошло двенадцатого июля ночью на тактических занятиях?
В течение двух-трех минут Ершов повторил то, что записано с его слов в протоколе дознания, и замолчал, бесхитростно поглядывая на следователя.
