Анатолий Иванкин - Конец «Гончих псов»
Шли дни. Карл вместе с другими юнцами из «Гитлерюгенд», облаченный в коричневую форму, маршировал и пел, не щадя голоса, так, что звенело в ушах:
Спешите к нам, и вместе сеять будем,
В глазах у нас голодная тоска,
Мы земли новые да новые добудем!
Нравы в «Гитлерюгенд» были как в волчьей стае. Начальниками поощрялся культ кулака и грубой физической силы. Карл, занимавшийся в гимназии боксом, пользовался если не авторитетом, то уважением нахальных юнцов.
«Самоутверждение» его произошло после того, как Карл, бросив вызов, на поединках жестоко избил нескольких юных гитлеровцев, не проявивших к нему должного почтения. Потом было примирение, в честь которого, подражая древним германцам, они пили шнапс из пластмассового черепа, оправленного в серебро. В хмельном задоре, взявшись за руки, ходили мимо еврейских магазинов, скандируя антисемитские лозунги.
Но этот вечер закончился позорно. На Потсдаммерштрассе один из забияк — Руди Шмидт содрал свеженаклеенную коммунистическую листовку.
— Вон еще! — показал на стены домов Карл. Достав ножи, приятели начали соскабливать обращения компартии к германскому народу. Увлекшись, они не заметили, как к ним приблизились несколько крепких парней с кистями и ведерками.
— Смотрите, что гитлеровские сопляки делают! — удивился один.
— Нужно отбить этим коричневым ублюдкам охоту срывать наши плакаты, — сказал рослый парень в рабочей спецовке.
Хуже оскорбить, назвав их, членов «Гитлерюгенд», сопляками и ублюдками, было невозможно.
— Бей красных! — крикнул Руди и, обнажив нож, тут же захлебнулся в клейстере. Высокий парень надел ему на голову свое ведро. Остальные пустили в ход массивные кисти и солдатские ремни с тяжелыми бляхами, против которых были бессильны ножи гитлерюгендцев. Когда подоспели шуцманы, красные исчезли.
Неделю Карл ходил с заплывшим глазом. Другим перепало еще больше. Не сговариваясь, все решили об этой истории умолчать. Уж очень неприглядный вид они имели после потасовки с комсомольцами из «Союза Спартака».
3Осенью 1932 года, отбыв трудовую повинность, что было на самом деле замаскированное от союзных наблюдений всеобщее военное обучение, Карл фон Риттен был зачислен в военное училище рейхсвера.
Накануне отъезда Карл встретился в варьете «Скала» с Эрвином Штиммерманом. Приятель был в отвратительном настроении. Он болезненно переживал исключение из университета. Его выгнали с третьего курса за участие в студенческом выступлении.
— Ты понимаешь, Карл, — горячился Эрвин, — они убрали нашего декана Дорфмана за то, что тот оказался неполноценным арийцем. Но он великолепно знал японский язык и блестяще преподавал его. Вместо Дорфмана назначили стопроцентного арийца, но тупицу и кретина, который в восточных языках не понимает ни на пфенниг. Максимум на что хватает партайгеноссе Вульфа — это на преподавание основ национал-социализма и насаждение в университете казарменных порядков. На всех, кто подписался под петицией с просьбой вернуть на кафедру Дорфмана, навесили ярлык неблагонадежных и дали коленом под зад.
― Стоило портить свою репутацию из-за какого-то семита? — удивился Карл.
— Я жалею не о репутации, а что не получу диплом. Больше двух лет пропали зря.
— Что же ты думаешь делать дальше? — сочувствовал Карл. Ему было по-настоящему жаль приятеля.
— Видимо, придется забывать японские иероглифы и искать другое занятие.
— Какое именно?
— Попытаюсь поступить в летную школу «Люфтганза». Все же я больше трехсот часов налетал на планерах, даже завоевал рекорд дальности полета по треугольному маршруту. Боюсь только, что моя история повредит и там.
Карл немного подумал:
— Знаешь, Эрвин, Гуго хорошо знаком с Бальдуром фон Ширахом. Попробуем заручиться его поддержкой. У этого бонзы большой вес.
— Буду признателен, — оживился Эрвин. — Авиация — дело, которым я займусь с большой охотой.
Вечер они провели в артистическом кабачке мамаши Хопман. Нигде больше во всем Берлине невозможно было найти таких вкусных свиных ножек с квашеной капустой и жареных поросят. Изысканная простота блюд, великолепное пиво привлекали сюда богему — артистов и литераторов. В числе постоянных посетителей у мамаши Хопман числился маг и предсказатель Эрик Ян Гануссен, к чьим пророчествам прислушивался сам фюрер. Здесь часто можно было встретить чемпиона мира боксера-тяжеловеса Макса Шмеллинга и его белокурую невесту кинозвезду Анну Ондру; здесь любил посидеть со своими приятелями и немецкий ас, обладатель рекорда мира по скорости полета, Эрнст Удет. В послевоенные годы он показал себя лучшим летчиком-каскадером при съемках в Альпах нашумевшего фильма «Белый ад Пиц Палю». Одномоторный биплан Удета пикировал там в глубокие ущелья или чудом приземлялся в разреженном воздухе на большой высоте на глетчеры и крошечные плато. У зрителей фильма от трюков Удета захватывало дыхание.
Вечер удался.
Девушки, приглашенные Эрвином, были премиленькие. Карл никогда не танцевал столько, как в свой последний отпускной вечер. А с эстрады им пела низким, почти мужским голосом Цара Леандр — любимица берлинской публики.
4На перроне вокзала Карл столкнулся с будущим юнкером Клаусом Шёнк фон Штауффенбергом.
— Граф, — окликнул его фон Риттен, — вы в Дрезден?
— Да, барон, наступает грустное время казарменной жизни. Вы в каком вагоне едете? В пятом? А мы с фон Браухичем в седьмом. Заходите, перекинемся в скат, и дорога покажется короче.
— Благодарю. Непременно зайду попозже. — Карл козырнул и направился в свой вагон.
Мимо пробежал мальчишка-газетчик, крича во весь голос:
— Новый закон третьего рейха о защите животных!
«Интересно», — подумал Карл и купил у него свежий номер «Рейхсгазетцблат».
Как всякий немец, Карл уважал законы и порядок. Поэтому он внимательно изучил содержание газеты, чтобы ненароком их не нарушить.
Параграф первый закона гласил:
«Запрещается нерадивым попечением над животными, или их содержанием, или перевозкой доводить их до такого состояния, которое причинит им страдания и значительный ущерб».
Второй параграф уточнял привилегии, выданные животным и зверью рейха:
«Запрещается без нужды пользоваться животными для выполнения работ, которые животному явно не под силу или причиняют ему значительные страдания или которые они по своему физическому состоянию не смогут выполнять».
И все последующие параграфы нового закона защищали слабых, больных или бездомных животных, а также запрещали натравливать собак с целью дрессировки на кошек, лисиц и других домашних и лесных тварей.
Отныне каждый, кто осмелится грубо и бездушно обращаться с животными, должен быть подвергнут наказанию.
Закон оживленно комментировался в вагоне.
— Ах, как добр наш рейхсканцлер, как он любит животных! — пронзительно верещала карга, сидящая напротив. Она даже закатывала глаза от умиления. Карл повернулся к окну, чтобы не видеть ее физиономию с водянистыми глазами и красным простуженным носом.
Непрерывно шмыгая им, она с аппетитом уплетала ливерную колбасу, намазывая ее на ломтики хлеба. Время от времени карга отрезала маленькие кусочки ливера для двух болонок, которых везла с собой. Собаки, возбужденные необычной обстановкой, суетились, нервничали и путались в ногах пассажиров. Карл ухитрился одной наступить на лапу, чем вызвал глубокое негодование хозяйки. Взгляд, брошенный ею на юнкера, словно окатил его помоями. «Сейчас она заявит в полицию на меня как на нарушителя закона о защите животных, — думал Карл. — Жалею, что рядом нет нашего дога Барри. Ему эти белые крысы были бы на один укус».
Рядом с Карлом сидели два гроссбауэра,[11] возвращавшихся из Берлина. Этих упитанных мужичков, статью своей смахивающих на першеронов,[12] новый закон привел в смятение. Из обрывочных фраз, которыми они обменивались между собой, Карл понял, что им невдомек, можно ли теперь кастрировать хрячков и жеребят, или же это будет нарушением нового закона?
Зато трем подвыпившим эсманам,[13] сидевшим неподалеку от Карла, было все предельно ясно. Фюрер Адольф Гитлер, облагодетельствовавший одним росчерком пера всех животных третьего рейха, не распространил своей «благодати» на его граждан. «Гуманный закон» имел силу только для скота. С противниками «нового порядка» — коммунистами, социалистами, а также неарийцами — можно было обращаться по-прежнему.
Открыв очередную бутылку шнапса, эсманы пустили ее по своему кругу. Охмелевшие верзилы в черной форме вели себя так, словно, кроме них, в вагоне никого не было. Нисколько не стесняясь присутствия женщин, они рассказывали скабрезные истории, пересыпая речь бранными словами, и пускали громкие ветры, оглушительно гогоча над своими непристойностями.
