Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
Самоотверженность побуждается долгом и любовью. Она может подспудно зреть, чтобы вспыхнуть в звездный час, даря радость безоглядного риска, личного мужества во имя добра, и сохранить в человеке человека. Суетность, своекорыстие подтачивают эту готовность, глушат, вытравляют, — что открывается так же внезапно, в судный час…
С окаменевшим лицом проводил Степан скрывшуюся тройку.
— Штурман, место!
Неторопливо и понуро, не отвечая Дралкину, он слева направо оглядывал расстилавшиеся перед ним океанские воды, и это нарочито замедленное, хладнокровное – бессмысленно хладнокровное, с тупым кому-то вызовом – движение, благодаря, должно быть, спокойствию, возобладавшему надо всем, открыло ему… залив!
Что-то двинулось у него в глазах, как после карусели, взгляд на землю переменился, и он увидел, по-штурмански прочел береговую линию Таганрогского залива, ошибочно принятого им за устье разлившегося Дона…
Лена Бахарева не была бы летчиком-истребителем, если бы не заметила пулеметно-пушечной трассы, — в стороне от нее, не прицельной, конечно, пущенной в белый свет, как в копеечку. «Что за выходки, что за мальчишество, — подумала Лена. — Гранищев, кто же еще… У всех на виду, перед посадкой (горючее кончается), предупреждает Дралкина…» В том смысле примерно: на чужой каравай рот не разевай. Не с вашей улицы девчонка. «Слишком много Паша на себя берет».
И в ответ быстрым, ловким движением, как сделала однажды в аэроклубе в день первого своего самостоятельного вылета, она сдернула с головы шлемофон. Чтобы инструктор Дралкин наконец-то разглядел ее, признал и все понял.
Но не Дралкин, а сидевший справа от него, ближе к Лене штурман Кулев увидел возникшее в кабине «ЯКа» женское лицо. Он вспомнил Лену быстрой, подспудной, безотказной памятью страха, хотя в лице ее сейчас не было замкнутости, затаенной силы, поразившей его в момент бегства на грузовике с хутора, напротив, в нем светилась дружественность, какое-то несмелое, стыдливое ожидание…
Внизу, под крылом «ЯКа», прояснялся Таганрог, занятый врагом, Леной еще не опознанный.
— Уходим, — выдавил из себя Кулев, поворачиваясь к Лене широкой спиной, загораживая Дралкина от нее, больше всего боясь пробуждения в командире бестрепетной решимости, как при заходе на забитый «юнкерсами» зимний вражеский аэродром, когда Дралкин крикнул ему: «Шасси!..»
— Уходим, — одними губами повторил Кулев, поворотившись на круглом сиденье так, чтобы командир не увидел, не узнал Бахареву и чтобы, главное, вновь не прогремела его непреклонно-отчаянная команда: «Шасси!» — как будто можно куда-то уйти, скрыться от доверчивой улыбки на открытом, утомленном лице летчицы, не ведавшей, где и почему она брошена.
5
Конфузливо чихая сизым дымком и замедляя бег, невесомый «ЯК» Гранищева остановился посреди черного поля ростовского аэродрома – бензин в его баках кончился.
Обессилевший Павел, не шевелясь, озирался по сторонам.
Он с трудом узнавал бараки-времянки, казавшиеся ему нежилыми, как и коробки разбитых зданий; сам аэродром расстилался перед ним, будто впервые увиденный, чужой. Все вокруг словно бы уменьшилось, просело в зловещем молчании, а по горизонту, лениво клубясь, вставали черные дымы. Тоска тяжелого предчувствия сдавила Павлу душу.
По самолетику, застрявшему в поле, боец-стартер открыл пальбу из ракетницы: не мешай взлету других, убирайся!
«Лидер на подходе», — понял лейтенант, удивляясь проворству флагмана, — быстро определился, вышел на город, — боясь думать о «маленьких», о Лене, зная, что до Ростова им не дотянуть, не хватит бензина. Будут падать. «Однажды она уже падала…» — вспомнил Павел посадку Лены в открытой степи и взлет у немцев из-под носа. «Пронесет, пронесет…»
— Вылазь! — кричал ему запыхавшийся РП, руководитель полетов, расставляя подоспевших мотористов, чтобы убрать с поля «ЯК», мешавший взлету «горбатых». — Уснул, что ли? Вылазь! — кричал РП.
Павел полез из кабины, ноги плохо его слушались. Скатившись на землю, он спросил виновато:
— «Пешка» на подходе?
РП не понял, о чем сипит, о чем бормочет пилотяга. В Ростове не ждали ни этого истребителя, ни тем более «пешку»: ведь флагман стартовал не из Р. Приводная радиостанция для экипажа флагмана не заказывалась, сам он в эфир не выходил…
Держась за крыло, под возгласы РП, спешившего освободить взлетную для самолетов, уходивших на Краснодар, Павел плелся за «ЯКом» в тот конец аэродрома, куда укатили оба его собрата по несчастью. «Упала, упала, упала», — стучало у него в висках, он не понимал, почему он так спокоен, бездеятелен, покорно тащится, слушая крики суетливого РП, когда Лена где-то одна, быть может, зовет его, истекает кровью…
От «семерки» отделился ему навстречу незнакомый летчик.
— Где Егор? — Павел искал глазами славного парня, который тоже прихватил десятый класс.
— С капитаном! — блеснул зубами летчик, утираясь, как платком, белым подшлемником. Его светлые волосы были темны от пота. — Спарились!.. Где капитан, там и Егор, он капитана не бросит!
— А на «семерке»? — Павлу нужен был тот парень – повелитель соловья, чтобы с ним посоветоваться, вместе что-то решить.
— Я, — ответил летчик, радуясь твердой земле под ногами. — Трое здесь, остальные неизвестно! — счастливый тем, что он в Ростове, летчик не скрывал своего торжества и желания знать, чем же все обернется для тех, кто пренебрег их примером.
— Десятиклассник? — спросил его Павел, не отдавая себе отчета в неуместности своего вопроса.
— Студент, — протянул летчик, как говорят о чем-то давно забытом. — Один идет! — Он вскинул руку в небо.
Потупив игравший бликами нос, к Ростову торопился лидер.
Справа от него, где два часа трудилась Лена, зияла пустота. Слева, где всю дорогу терпели двое, Горов и Житников, зияла пустота. За хвостом, где страдали «маленькие», не внявшие призыву Павла, зияла пустота. Сиротливый, в считанные минуты все растерявший флагман вид имел зловещий.
— А ребята?! — Радость счастливого возвращения еще не сошла с лица летчика, промокавшего шею подшлемником.
— Нет ребят. — Гранищев старался говорить твердо, губы его плохо слушались.
Он готов был сопровождать пару Дралкин – Лена, держась. в сторонке, ничем себя не выдавая, в молчаливом, горьком созерцании чужого единения, — готов был следовать за нею всю жизнь, только бы Лена, жива и здорова, появилась в Ростове.
…В слухах из штаба, куда, ни с кем не заговаривая, со штурманом Кулевым во главе проследовал экипаж флагмана, первым было слово «Таганрог». Звучало оно неправдоподобно, и Таганрог отметали. Но подробности, просачивающиеся из штаба, были связаны с Таганрогом, занятым немцами, с таганрогским аэродромом, с его посадочной, с зениткой, охраняющей город, и слух, казавшийся невероятным, постепенно представал как правда, как трагическая реальность не знающей успокоения войны: экипаж «ПЕ-2» вместо Ростова вывел «маленьких» — с опустевшими бензобаками, не способных более держаться в воздухе – на таганрогский аэродром… В последний момент, поняв свою ошибку, лидер, ускользнув от зенитного огня, взял курс на Ростов и через несколько минут был на месте, судьба же «ЯКов» в деталях пока неизвестна: кто-то сел, кто-то упал, кого-то расстреляла в воздухе зенитка…
Павел слушал это, сидя на завалинке штаба, перекладывая в руках и подставляя ветру влажный шлемофон, неловко привалившись к стене барака. Его опавшее, в щетине, лицо щипало, широко раскрытые глаза блуждали. В самых мрачных своих предчувствиях не ожидал Гранищев такой развязки. Оккупированный город, «ЯКи» над ним без капли горючего…
Взад и вперед, мельтеша, проходили перед лейтенантом какие-то люди, пересказывая, уточняя, додумывая подробности… Пойти в штаб? Потребовать встречи с экипажем Дралкина?.. Он может точно указать, в какой момент ошибся штурман, приняв село без церкви за районный центр. Или раньше, на подходе к Р., когда удачливый штурман, куражась, принялся, непогрешимый, муштровать «маленьких», учить их уму-разуму… Еще раньше: когда поднялся в воздух экипаж с миной замедленного действия на борту – внутренним разладом.
Разберутся с экипажем.
Разберутся.
Он свое получит.
Но Лена?!
Капитан, Егор – повелитель птиц! Остальные ребята?
Противоречивые слухи, освещая частности, обостряли сомнения, рождали надежды. Отводя сомнения, внемля надеждам, Павел ничего на веру не принимал. В душе до конца он не мог, не хотел смиряться с тем, что вокруг говорилось, желание во всем удостовериться лично несло в себе нечто врачующее. Чем больше вдумывался он в свое спасение, тем жестче терзал его ужас расплаты за слепое доверие, тем отчетливей понимал летчик, вышедший на Ростов во главе троицы, как мало он сделал…