Сергей Поляков - Партизанская искра
Единственное, что оставалось окруженным, это залечь и драться до последнего патрона, до последних сил. Шесть человек из тридцати двух еще могли держать оружие.
Вшестером они залегли вокруг комсомольцев с таким расчетом, чтобы отбиваться с трех сторон леса. Четвертой стороной была степь, и враг не рискнет вылезти на открытое место.
Синельников с пулеметом залег за пень, заняв сравнительно удобную позицию.
— Сдавайтесь живьем, бандиты! — кричали жандармы. — Перебьем всех до единого!
— А это мы еще посмотрим! — крикнул в ответ Синельников, и короткая пулеметная очередь прострочила лес.
Жандармы начали беспорядочную стрельбу. Целей в темнеющем лесу не было видно, поэтому с обеих сторон стреляли наугад. Но положение было неравное. Если жандармы и полиции были рассредоточены и лучше укрыты, то окруженная горстка партизан должна была защищать большую группу комсомольцев, сбитых в кучу. Враги это понимали и методически обстреливали. И только когда Синельников давал меткие пулеметные очереди, наседавшие стихали.
Бой длился уже более получаса. Запас патронов иссякал. Все реже отвечали огнем окруженные. Жандармы смыкали круг.
Партизаны продолжали отстреливаться. Но вдруг пулемет Синельникова замолчал. Моргуненко увидел, как Гафизов бросился к пулемету и повел огонь.
Моргуненко лежал рядом с Гречаным. Расстреляв винтовочные патроны, они били из наганов.
Теперь вся оборона держалась на Гафизове. Он бил с расчетом, в самые критические моменты короткими, по два-три патрона очередями.
Но настал момент, и пулемет замолчал, приблизив страшную минуту.
Жандармы поняли, что сопротивление прекратилось, и стали обходить группу кругом.
— Сдавайтесь! — кричали они.
— Ну, Владимир Степанович, все? — спокойно произнес Карп Данилович.
После того, как Азизов и Синельников пали в бою, был ранен Замурин и смолк пулемет Гафизова, всем стало ясно, что наступила последняя минута.
Кольцо жандармов сжималось. Вот уже совсем близко, за стволами деревьев, маячили их темные фигуры.
Моргуненко прощупал барабан нагана. В нем оставалось два патрона. «Не сдаваться живым», — решил учитель и вынул один патрон, чтобы передать Гречаному, но в этот момент он как-то особенно остро подумал об учениках. «Нет, он должен быть вместе с ними до последней минуты, разделить их тяжелую, но гордую участь». С этими мыслями он вложил обратно патрон.
— Будем вместе с ними, — шепнул он Карпу Даниловичу и, дважды в упор выстрелив в приближающихся врагов, далеко отбросил в снег свое оружие.
Глава 16
В ЗАСТЕНКЕ
Поздно вечером все арестованные крымские комсомольцы были доставлены в Первомайск.
Пятитонка остановилась перед зданием, где помещалась так называемая «Кривоозерская уездная префектура».
Из кузова машины повыпрыгивали конвоировавшие жандармы и окружили арестованных плотным кольцом. Был дан приказ всем комсомольцам высаживаться. Но после двадцати километров пути в открытой машине, на студеном ветру, юноши и девушки так закоченели, что не могли двигаться. Тогда жандармы начали как попало стаскивать комсомольцев и бросать на снег. Поднимать с земли слабых товарищей было запрещено.
Затем арестованных снова переписали, после чего префект распорядился поместить их в одну камеру заново построенной тюрьмы во дворе префектуры.
История этой тюрьмы, из которой не вернулись многие сотни советских людей, такова:
По занятии города Первомайска уездная префектура во главе с жандармским подполковником Модестом Изопеску разместилась в бывшем здании городской милиции.
До вступления румын в город в глубине просторного двора милиции стоял небольшой флигель, в котором находилось несколько камер для арестованных. Первое время румынские жандармские власти сажали туда схваченных ими «неблагонадежных» советских граждан. Но по мере того, как эта «неблагонадежность» охватывала все большие массы народа, принимая форму сопротивления оккупантам, форму открытой борьбы, этих камер жандармским властям оказалось мало. Арестованных становилось все больше и больше и некуда было их девать. Тогда префект приказал сломать старый флигель и на его месте построить новый. Префект сам консультировал строительство. Весной сорок второго года тюремный корпус был готов и стал называться «временной тюрьмой».
Жандармские власти считали ее временной, потому что надеялись осесть на захваченной территории и построить в городе постоянную вместительную тюрьму по образцу современных фашистских тюрем. Местное же население называло ее временной по другим соображениям. Первомайцы говорили:
— Придут наши, по камешку разнесут эту тюрьму.
— По ветру пустят, чтобы и кирпичика от нее не осталось, ни пылиночки.
Часто называли эту тюрьму попросту «кладбищем», так как видели и знали, что если кто попадал туда, то уж обратно не возвращался. И когда прохожие горожане видели сквозь решетчатые ворота, как во флигель в глубине двора уводили арестованных, они со скорбью говорили:
— Повели на кладбище…
То, что называлось временной тюрьмой, или «кладбищем», был небольшой, придавленный к земле каменный ящик, покрашенный в зловещую, грязно-бурую краску. Вдоль узенького коридорчика размещалось двадцать клетушек-камер, в каждой из которых с трудом могло поместиться восемь-десять человек. Низенькие камеры делились пополам зыбкими, из тонких неструганных досок нарами, доходящими почти до самых дверей. Свет в камере скупо проникал из крохотных оконец в полутемный коридор.
В одну из таких общих камер и были заключены комсомольцы.
Дежурный офицер по одному впускал арестованных, тщательно пересчитывая.
— Тридцать два, — сказал офицер, захлопнув узенькую, обитую жестью дверь камеры, и выразительно повертел кулаком перед носом часового.
— За этими смотри в оба. За каждого отвечаешь головой. Понятно?
Солдат вытянулся в струнку и, приставив к пилотке заскорузлую крестьянскую руку с плоскими черными ногтями, произнес:
— Понятно, домнул капитан.
В присутствии офицера ему, бедному, забитому солдату, привыкшему не думать, и не рассуждать, все казалось понятным. На то есть офицеры — так внушали ему с первого дня тяжкой солдатской службы.
Но оставшись один, он, несмотря на запрещение думать, все-таки стал думать о том, в чем же провинились эти мальчики и девочки и почему его начальство считает их большими преступниками. За все время службы здесь, при тюрьме, он много видел арестованных русских, которых бросали в камеры, потом водили на допрос и снова возвращали уже избитыми, измученными до неузнаваемости.
Офицеры всех заключенных называли бандитами. И солдат-привратник первое время верил и удивлялся, что в России так много развелось бандитов.
Однажды солдат, открыв, глазок в камеру, спросил одного пожилого человека, кто он такой и за что его посадили.
Заключенный ответил, что он простой труженик, а посадили его в тюрьму за то, что не захотел видеть на своей земле хозяевами чужеземных захватчиков.
За этими разговорами солдата застал тихо подкравшийся дежурный офицер и крепко избил его. С тех пop солдат стал относиться ко всем заключенным с сочувствием. Всякий раз, давая офицеру обещание быть с заключенными строгим и безжалостным, он тайно общался ними, часто помогал, тайком доставляя передачи, записки.
Сейчас, когда во дворе смолкли шаги дежурного офицера, солдат тихонько отодвинул глазок и прислушался. В камере вновь прибывших было тихо. Только еле слышно кто-то стонал.
— Эй! — позвал солдат.
Изнутри к окошечку приблизилось лицо.
— Что вы делали? — спросил привратник по-русски.
— Ничего не делали, — ответил голос.
— Почему турма, зачем камера?
— Ты у своих офицеров спроси, — отозвался тот же голос.
— Нет спроси офицера. Офицер много бить мне.
— Значит ваши офицеры не только нас, но и вас бьют?
Солдат промолчал, видимо, проглотив горькую пилюлю правды. Он глубоко и шумно вздохнул.
— Холодно? — сочувственно спросил солдат.
— Холодно, — ответил Андрей.
Солдат пожал плечами и пробормотал:
— Турма есть, камера есть. Я — нет камера. Я — русский гуляй и румунский гуляй домой.
Он снова шумно вздохнул и тихонько задвинул волчок.
— Что он сказал, Андрей? — спросила Поля.
— Говорит, что он не стал бы сажать нас в камеру, ему это не нужно, а нужно префекту и офицерам. А он отпустил бы нас домой, а сам бы к себе в Румынию уехал.
— Конечно, не все они звери. Бедным румынским крестьянам война не нужна, они не хотят воевать против нас.
— Вот и видно, что он сочувствует нам.
— А ты спроси его, Андрей, что с нами будут делать жандармы. Он, небось, все знает.
