Александр Верховский - На трудном перевале
Я спросил, что Алексеев думает делать в Ставке. Тот отвечал уклончиво. Тогда я телеграфировал: «Пора кончить это издевательство над здравым смыслом; Корнилов и все его помощники — Романовский, Лебедев, Пронин, которые хотели арестовать меня, когда я приезжал несколько дней тому назад в Ставку, должны быть арестованы...» Алексеев отошел от аппарата и не захотел дальше слушать. Я вскипел: «Передайте генералу Алексееву, что я выезжаю с крупным вооруженным отрядом в Ставку, для того чтобы лично привести все дела в порядок».
Немедленно был дан приказ заранее назначенным полкам, батареям и броневым частям начать погрузку в эшелоны. На головной эшелон должен был сесть штаб командования округа для руководства всей операцией. Посадка началась. В последнюю минуту, когда я на автомобиле подъехал к погрузочной площадке, мне подали телеграмму Керенского: «Корнилов и его сообщники арестованы. Ваша поездка в Ставку не нужна»{72}.
Среди арестованных корниловцев оказался Гучков. Рябушинский бежал из Москвы в Крым. Дело с Корниловым, таким образом, было закончено, но оставалось дело с донским атаманом Калединым. С Дона поступали сведения о том, что он разъезжает по станицам и подготавливает Дон для того, чтобы вместе с Корниловым выступить против Москвы. В Харькове и Воронеже я предполагал собрать силы для борьбы с Калединым. Местное командование получило соответствующие указания.
Войска, собранные для того, чтобы идти войной на Ставку, могли быть брошены на Дон. Каледину была послана телеграмма о сдаче и явке на следствие к Временному правительству. Видя провал Корнилова и развертывание сил против него, Каледин прислал покаянную. Он никак не собирался выступать против правительства. Никакой агитации он не вел. Он не собирал войск против Москвы. Все клевета! Он готов в любую минуту явиться и дать Временному правительству отчет в своих действиях. Первая вспышка гражданской войны прошла. [340]
Остается еще сказать два слова о судьбе генерала Крымова. Он лично чувствовал себя ответственным за то, что в решающую минуту его корпус не был сосредоточен для боя и вышел из рук офицеров. Его расчет спокойно высадиться в Петрограде и там подготовиться к бою сорвался. Солдаты хотели арестовать своего командующего. Неся на себе страшный гнет вины за проигранное по его вине дело, он поехал на автомобиле в Петроград к тем людям, у которых он надеялся встретить поддержку. Но Терещенко его не принял. Керенский не подал ему руки и говорил с ним как с побежденным мятежником. Крымов вышел в соседнюю комнату и покончил с собой выстрелом из револьвера в висок.
В руках Корнилова вооруженная сила растаяла. Керенский не имел в своем распоряжении ни одного солдата. Наоборот, я видел слаженную и дисциплинированную армию и оценил это как крушение линии Корнилова и Керенского и подтверждение правильности того, что мы делали в Московском округе {73}. [341]
Временное правительство организует новую корниловщину
Главное, в чем я обвинял Корнилова, был срыв линии постепенного восстановления боеспособности армии. Измена Корнилова подрывала восстановление дисциплины и ставила под вопрос возможность защищаться против Германии. Поднималась страшная волна гнева народных масс. Все, кому скрепя сердце и стиснув зубы массы оказывали доверие, обманули; добросовестно заблуждаясь, что оборона родины требует уступок офицерству, массы терпели Корнилова. Корнилов же во главе офицерства пытался снова надеть ярмо на шею солдата. Соглашательские Советы твердили, что оперативные вопросы должны быть полностью доверены офицерству.
И что же?
Офицерство использовало эту доверчивость. Под предлогом отражения германского десанта оно пыталось перебросить 3-й конный корпус для подавления революции и потерпело поражение. И тогда перед буржуазией встал основной, жгучий вопрос о методах борьбы с пролетарской революцией, силы которой в результате явной измены корниловщины родине и своему народу быстро росли. Буржуазия испробовала первый план прямой атаки революции; испытала второй план — атаку, прикрытую революционной фразеологией. Оба плана потерпели поражение. И линия Корнилова и линия Керенского были отвергнуты.
Не оставалось ничего другого, как прибегнуть к более [344] тонкой форме маневра и борьбы; надо было принять, хотя бы для виду, «соглашательскую» линию моего поведения. И вот какие-то силы заставили Керенского подойти к междугороднему телефону Петроград — Москва.
— Попросите командующего войсками Московского военного округа... Это вы, Александр Иванович?
— Я у телефона.
— Что бы вы сказали, Александр Иванович, если бы вам был предложен пост военного министра?
— Мне? — с удивлением спросил я. — Но ведь я не политический человек, я совершенно не соответствую такому назначению. Я солдат.
Я был искренне убежден в том, что все это время был вне политики потому, что отклонил предложение войти в партию эсеров и нигде не участвовал в политической жизни, ограничиваясь лишь работой в армии.
Керенскому некогда было долго разговаривать. Ему нужно было в эту решающую минуту, когда почти все офицеры изменили — одни открыто, другие ждали только минуты первого успеха Корнилова для того, чтобы примкнуть к нему, ему важно было выдвинуть вперед офицера, который решительно выступил против Корнилова и в то же время по своему прошлому не мог оказаться с большевиками. Я этого не понимал и ставил какие-то препятствия.
Керенский нетерпеливо продолжал:
— Если вы солдат, то вы должны исполнить то, что прикажет вам Временное правительство.
— Конечно, да.
— В таком случае я вам от имени Временного правительства приказываю принять должность военного министра.
Я замялся:
— Я понимаю вас так, что мое назначение, несмотря на мою совершенную неподготовленность к такой работе, по каким-то причинам может быть полезно делу обороны моей родины от врага.
— Конечно, так, — вслух сказал Керенский, а сам, вероятно, подумал: «Понимай как хочешь. Важно, чтобы я мог немедленно объявить в газетах, что это назначение сделано. Это сразу заткнет рот всем тем, которые кричат о моих связях с Корниловым. А там разберемся».
Принимая назначение, я считал, что меня выдвинула [345] работа в Москве, где мне удалось создать демократическое войско, оказавшееся способным действовать и против вспышки в Нижнем, и против восстания Корнилова. Я понимал, что ту же линию, которую я с успехом проводил в Москве, Керенский предлагал мне осуществить во всероссийском масштабе.
Командующим в Москве вместо меня был назначен Рябцев.
Одновременно со мной пост морского министра получил адмирал Вердеревский. Я знал о нем немного, но и то, что мне сказали о Вердеревском, говорило, что выбор этот был продиктован такими же соображениями, какие сыграли роль и при моем назначении.
Своей по-настоящему демократической линией поведения в февральские дни в Ревеле Вердеревский добился того, что на кораблях, которыми он командовал, не было убийств. Вердеревский сразу вошел в контакт с Советом, образовавшимся в Ревеле, и успешно поддерживал боеспособность своих кораблей. В июльские дни он пошел на тяжелое столкновение с правительством. Когда ему прислали секретный приказ топить большевистские корабли, он принес этот приказ в Совет. За разглашение служебной тайны он был арестован, предан суду и просидел в тюрьме с июля по корниловские дни. Затем Временное правительство признало Вердеревского оправданным, освободило из тюрьмы и назначило морским министром!{74}
3 сентября, в туманный, совсем петербургский день, я прибыл в столицу.
На перроне вокзала Николаевской железной дороги стоял почетный караул юнкеров Павловского училища; гремел оркестр. Конечно, собралась толпа. Присутствовали товарищи военного министра полковники Якубович и князь Туманов, председатель комитета обороны Пальчинский и командующий войсками Петроградского военного округа старый и мирный генерал Теплов, божья коровка. Это был человек компромисса, на котором в корниловские дни сошлись и правые, и левые.
С вокзала я вместе со своими ближайшими помощниками отправился в автомобиле на Мойку, в дом военного министерства.
С грустной улыбкой смотрел я на внешний почет, которым меня окружили. Еще так недавно я был маленьким [346] начальником штаба в глухом углу Севастополя, а сегодня вошел в состав правительства великой страны. Я отдавал себе отчет в своей полной неподготовленности решать те сложные и ответственные вопросы, которые передо мной стояли в области внешней и внутренней политики. Только в своей области я чувствовал себя твердо. После революции в Севастополе, потом в Москве и во время борьбы с Корниловым я вел линию, которая показала себя единственно возможной для сохранения боеспособности армии, отстаивавшей независимость родины. Все это давало мне уверенность в своих силах, уверенность в том, что и в правительстве я смогу провести то, что нужно для поддержания боеспособности армии, для завоевания почетного мира.
