Анатолий Азольский - Кровь диверсантов
Но пистолет у меня остался, благодетели, оглушив меня и сюда доставив, поступили очень умно, не разоружив меня полностью. Немцы, руками и сапогами прощупав труп, поинтересовались бы моей вооруженностью, пистолет их вполне удовлетворял. Многое сказали бы им и часы. Итак, вновь к пригороду.
Времени достаточно, и я бы добрался до цели, если б не заполыхавшие во мне сомнения. Была ли ямка с взрывчаткой вообще, гремела ли железом крыша? Проверить свой мозг, его работоспособность, его ясность – вот что хотел я, и в овраге (я дополз до него) нашлась-таки взрывчатка, развеявшая все подозрения. Значит, Петелино и все последующее – не фантастическое измышление психики юнца, напуганного до смерти реальностью войны!
Немцы сами подтвердили это: поле, на котором я приземлился, осветилось, и свет был поверхностным, не сверху; по-собачьи встряхнув головой, я услышал приглушенный шум автомобильных двигателей, работали моторы недвигавшихся грузовиков большой вместимости, видимо, «бюссингов». Два мотора, следовательно – почти сотня солдат. Свет автомобильных фар сиял в направлении сарая, команд не слышалось, но, когда сотня человек даже не в ногу ступает по земле, в которой прячешься, разрозненные походки сливаются в угрожающую поступь.
Мотоциклетный патруль может быть боязливым, нахрапистым, брезгливым, бесшабашным, жестоким или милосердным. У сотни пеших солдат все эмоции усреднены.
Сотня солдат оцепила сарай, обыскала его и подожгла, и в свете пожара я увидел рядом с собой мешок со взрывчаткой.
Но они, солдаты, искали, конечно, не взрывчатку, искали меня. Неизвестные благодетели оповестили немцев о том, где я нахожусь. Теперь немцы обыщут весь пригород. Теперь мне нельзя к нему приближаться.
Девятнадцать часов провел я у тлевшего сарая. Ноги вспухали болью, я с радостью отметил это. Все медицинские рекомендации Чеха ожили во мне, я повторил в уме все его заклинания, основанные на вере не в чудодейственную силу лекарств, а в мощь психики, способной противостоять всем хворям мира. Чем безвыходнее ситуация, уверял нас Чех, тем активнее борется организм; наша кровь, наша лимфа – вот препараты, которые уничтожат любые инфекции. Умирающий от жажды человек без ущерба для желудка напивается из лужи, кишащей бактериями. И того же человека скрючивает дизентерия от капли ненужной ему жидкости.
Обследовав мешок с толом, я извлек некоторые выводы из спешки в Петелине, извлек в самом буквальном смысле. В нарушение всех инструкций в мешке лежали взрыватели и детонаторы. В крайнем случае можно взорвать себя вместе с мешком, но я не стал готовиться к такому исходу, этому бы воспротивился Чех, да и лимонка в моем кармане, от взрыва ее мешок сдетонировал бы.
Четырежды невдалеке от меня проезжали мотоциклисты, однажды они устроили перекур. Из нескольких фраз, переработанных и дополненных воображением, я извлек немало ценного. Когда стемнело, я пополз – к теплу, к сухости, к людям; в кромешной темноте наступившей ночи я выбирал нужные мне звуки и запахи и катился на них веретеном, такой способ оказался наиболее выгодным. Добравшись до плетней улицы, параллельной той, по которой шел двое суток назад, я переждал немцев, проехавших мимо, медленно, никак не ожидавших ни выстрелов, ни людей. Задержался у колодезного сруба, облизав его, смочив иссохшие губы. Ни капли в ведре, впереди – сутки-полтора без влаги, что не страшило, Чех научил использовать мочу для питья. Озерной называлась улица, по которой я перекатывался и полз, окруженный враждебными домами. Замирал, слушал землю, внимал шорохам. Уловил: метрах в пятидесяти от меня ветром поднялась и опустилась железная кровля, под которую я забрался двое суток назад.
Опознание места и времени сразу же вернуло меня к заботам текущим, насущным. Вильнувший вправо переулок меня привлек: из глубины его не несло бензиново-резиновым смрадом гаража, оттуда не разило мужскими телами: вооруженные немцы в переулке не обитали, в запахе я не нашел следов долговременного проживания, а немцы, освоившие какой-нибудь клочок земли, передавали ему въевшийся в них запах вещевых складов, пороховую гарь, вонь давно не мытых тел, испарения, наводящие на мысль о пятилитровых банках кофе и походных кухнях.
В переулок я почему-то не пополз… Еще один совет Чеха припомнился мне: «Ставь перед собой цель, задачу, достигай и решай, но знай, что ты – на неверном пути. Истинную цель ты тогда достигнешь, когда иной, другой уже не будет, – не серия счастливых случайностей, а цепь неудач приводит к желаемому!»
Выбранный мною дом – глух и нем, я припал к его крыльцу, а потом поскребся в окно нашаренным прутиком. Ни звука в ответ, и все закрыто, все на засовах; крайнее окно оказалось зрячим, ставни на нем не сомкнуты, но и раздирающий уши скрежет прутика о стекло внутрь дома не пробился. Там затаились, там не только намертво сжали зубы, чтоб не издавать звуков, но и, пожалуй, заткнули поры, через которые мог источаться пот, потому что поле человеческих запахов, тревожившее меня, вдруг исчезло. Я отважился на отчаянное, на призыв о помощи, я принял решение подать голос, я составил в уме достаточно емкую фразу, всего несколько слов, остальное пояснило бы время и место происходящего, я хотел сказать, что я такой же русский и советский человек, как и они, хозяева этого дома, что я в беде, что мне нужна помощь, самая минимальная, перевязка и укромное место, убежище, вовсе не обязательно здесь, в этом доме. Не по прихоти своей попал я сюда, в этот город, меня привела военная нужда, я на войне, я сражаюсь за освобождение вас, люди, от немцев… Помогите!
Фразу я составил, прорепетировал – и не смог произнести ее. Сдавленный крик вырвался из меня, бессмысленный набор гласных, полушепот, полуклекот. Пораженный собственной немотой, я разевал рот, чувствуя себя рыбой на отмели, и наконец попытался произнести слово, все двое суток бившееся во мне, напоминавшее о том, что скорбь и боль – все позади или будет позади. «Алеша!» – хотели вылепить мои губы, щеки, язык и вся мякоть рта, и я не услышал имени друга, я ощутил ком звуков, так и не выпавший из меня. Еще одно усилие – и горячие круглые звуки выкатились изо рта разваренной картофелиной и бесшумно развалились.
С меня было достаточно. Что-то ломкое хрустело подо мною, когда я катился к калитке. Шум, издаваемый катящимся и волочащимся телом, опровергал панические мысли о том, что я не только онемел, но и оглох. Я слышал хрипы своего дыхания, и сердце колотилось. Следовало найти какое-либо объяснение немоте, и оно нашлось: несколько часов назад, а может быть, и позже, удар, оглушивший меня, нанесенный по черепу, повредил какие-то ткани мозга.
На голос уже нельзя было рассчитывать. Только на стук. И, подобравшись к другому дому, я постучал – палкой, она колотила по наличнику, я сбивался, наверное, в стуке, на морзянку и делал паузы, чтоб хозяева дома продумали в них значение стука, отнюдь не безмолвную просьбу о помощи, далеко не безмолвную: стекла уже позвенькивали и дребезжали.
Для уточнения: чтоб удобнее было перекатываться, я, спасая ребра от ушибов и ссадин, пистолет и лимонку замотал в оторванный от кальсон кусок ткани и передвигался, держа весь арсенал мой в руке, опираясь когда надо на локти. Узелок, разумеется, не отличался уже цветом от ночи, от грязи.
В удлиненной усталостью паузе я услышал первый звук, ответ на призыв, низкий, горловой, жалобный, тут же придушенный. Это взвыла собака, пасть которой была тут же сомкнута руками человека. Но звук раздался, звук разнесся, звук был услышан, люди были обнаружены – и они обязаны были что-то делать, они понимали, что палка в руках просящего может заколотить с удвоенным нетерпением.
Неповрежденные уши мои научились уже классифицировать звуки, разделять их и вычленять, складывать и вычитать, делить и множить. Шаги двух мужчин, кравшихся вдоль стены, не удивили и не испугали меня. Люди, несомненно, шли за мной – чтоб перенести в сарай, в дом, в освещенность, где есть теплая вода, пища, бинты, марля. Родные русские люди!
Палка была выдернута из моей руки и отброшена в сторону… «Тихо, с-сука!» – явственно прошипел один из спасителей, хватая меня за плечи. Второй взялся за ноги. Они тут же вновь положили меня на землю, потому что мычание (я стонал от боли) могло выдать их. Оттянули челюсти, запихали мне в рот что-то растительное, травяное, вновь взялись и понесли меня.
Не в дом. Не в сарай. Не к огню и теплой воде. Не к пище.
Они вынесли меня на дорогу и опустили в грязь – аккуратно, с наименьшими страданиями для меня. Они обыскали меня, ничего не найдя, не обратив внимания на узелок. Когда они с руки моей снимали часы, я заметил время, и они тоже отметили его для себя и что-то решили, посовещавшись. Оглушенный болью, я не понял ни слова, но в действиях разобрался, догадался, для чего тело мое переложено ими было поперек дороги. Теперь-то немцы на мотоцикле, не включавшие ночью фару, меня не минуют, наедут, остановятся, потрогают сапогами, подберут или просто пристрелят.
