Валерий Поволяев - Русская рулетка
— А тогда я его не носил.
— Я не знал, что у тебя есть орден, — пробормотал Мишка неожиданно недоверчиво, и у Шведова ёкнуло сердце: «А ведь пащенок что-то чувствует — явно чувствует! Не спугнуть бы!»
— Есть, есть орден, и раньше был, — лицо Шведова сделалось добрый, тёплым, — ну ты же знаешь, что в чека не всегда можно носить награды!
— Правильно, когда идёшь на задание — нельзя!
— Вот видишь, какой ты сообразительный, — похвалил Шведов. — Орден — очень приметная деталь, по нему издали могут ударить пулей, — Шведов потрогал пальцами бант. — Это же как мишень. А кому охота ходить с дыркой в теле?
— С дыркой? — Мишка засмеялся. — Ну ладно, пока!
Шведов присел на корточки, передвинул на колени сумку.
— Погоди, Миш, не убегай, у меня тут для тебя есть маленький подарок.
— От деда Мороза?
— От деда Мороза, — бездумно подтвердил Шведов, и Мишка снова засмеялся.
— Какой же летом бывает дед Мороз? — сказал он, и у Шведова немного отлегло на сердце, он понял, что паренёк не убежит. Мишка поверил ему, поверил. «Повери-и-ил» — ликующими молоточками отозвалось что-то в висках — и забилось, забилось. Шведов понял, что Сердюк от него не уйдёт.
— Миша! — строго сказал Шведов. — Дед Мороз, конечно, зимний житель, но летом-то он не умирает, он живёт, понял?
— А где он прячется? Как тебя зовут?
— Дядя Боря, — сказал Шведов, — дядя Боря, а фамилия моя — Рыбаков. Понял?
— Так точно! — по-военному ответил Мишка.
— Летом дед Мороз прячется там, где похолоднее, где снег есть, — на севере, например, у океана, — туда уходит. Вот тебе, — он достал из сумки кусок сахара и узенькую заморскую шоколадку в яркой золотистой обёртке. — Бери!
Шоколада Мишка никогда не видел.
— Это откуда?
— Это английский шоколад, я из Мурманска привёз — интервенты там целый склад оставили. Бери, бери, у меня ещё есть! — Ниточка, что протянулась от Мишки к Шведову, была прочной. Дальше ниточка должна потянуться к Сердюку, это Шведов ощущал каждой своей мышцей, каждой костяшкой. — Ну пойдём, я провожу тебя домой, — сказал он, — я не спешу, время у меня есть, посмотрим, как ты живёшь.
— К нам ваши уже приходили, смотрели.
— И что, остались довольны?
— Да!
«Наши! — хмыкнул про себя Шведов, — вот так наши! С этими “нашими” без стрельбы не разойтись».
— Ты всё по-прежнему с дядей…
— Да, дядя Иван меня и забрал из чека, сказал, что будет отцом.
— Не обижает?
— Что вы, не-а!
— Ну пойдём, — ласково произнёс Шведов, рукой подтолкнул Мишку, — а шоколадку ты съешь. Попробуй, что за вещь.
— Никогда не ел, — признался Мишка, завороженно глядя на яркий брикетик.
— Ты ешь, у меня ещё есть.
Мишка не заставил себя долго упрашивать, развернул шоколад, впился зубами и восхищённо замер. Глаза у него от приятного изумления сделались круглыми, крыжовниково-яркими. Шведов только сейчас заметил, что у Мишки лешачьи глаза, будто он был зачат в лесу, цвет их притеняли длинные, по-девчоночьи изогнутые ресницы: если удастся Мишке вырасти — будет красивым парнем.
«Не удастся», — жёстко отметил Шведов. Спросил:
— Ну и как шоколад?
— Люкс!
— А он и есть люкс, на обёртке видишь, надпись имеется? — Шведов потыкал пальцем в золочёную бумажку, которую Мишка не выпускал из пальцев. — Тут так и написано: «Люкс».
— Я не умею читать, — вздохнув, сообщил Мишка, радость в нём на миг угасла, но этот миг был очень кратким, он не омрачил ни новизны ощущений (воистину в чека работают щедрые добрые дяди, раз в период всемирной голодухи могут доставать шоколад), ни света хорошего дня, ни вообще радости бытия, которое Мишка воспринимал незамутнённым взором, несмотря на прошлое, несмотря ни на что… — Очень хочу научиться, — сказал Мишка, с сожалением посмотрел на золотую обёртку.
— У тебя впереди — жизнь, Михаил, научишься! — сказал ему Шведов, как взрослому.
— Мы почти пришли, — Мишка, согнувшись, нырнул в низкую сырую подворотню.
«Собачья конура, — Шведов привычно оглянулся — не пасёт ли кто. Улица была пуста. — И пахнет мочой дворовых псов. Почему же такая низкая подворотня? Неужто камень так сильно ушёл в землю?» Почва питерская — мягкая, болотистая, дышит опасно, на ней ничто не держится, всё твёрдое, имеющее хоть какой-то вес, ныряет вглубь, в болото опускаются целые дома, колокольни, дворцы и соборы — куда уж тут удержаться тёмной полукрепостной подворотне!
— Вот сюда, дядя Рыбаков! — вынырнув из подворотни, как из тоннеля, Мишка повернул направо.
— Есть сюда! — готовно отозвался «дядя Рыбаков», согнувшись, чувствуя, что у него трещит крестец, в гибком хребте тоже раздается хруст, повернул направо, под ногами послышалось хлюпанье — земля пропиталась водой, сочащейся изнутри, исподнизу, — пахло гнилью, болотом; выходит, вода эта — болотная, сообразил Шведов, подчиняясь Мишкиному приказу:
— Ещё правее держите, дядя Рыбаков, по доскам ступайте! — В чёрной жиже были проложены осклизлые полупрелые доски — чугунно-тёмные, дурно пахнущие.
«Ну и далеко же ты, друг ситный, забрался!» — довольно беззлобно подумал Шведов о Сердюке. Мишка тем временем брякнул большим, выдранным из крепостной стены железным кольцом, приделанным к подвальной двери, Шведов приблизился к мальчишке вплотную, он почти навалился на него, но Мишка проворно ушёл вперёд, проговорил со смешком:
— Чего, дядя Рыбаков, мне в затылок дышите?
«Сверну я сейчас тебе голову — и перестанешь питюкать», — по-прежнему равнодушно, не ощущая злости, подумал Шведов.
Через несколько секунд они очутились в просторном тёплом подвале — довольно сухом среди этой сырости, в конце которого под коптюшкой, сделанной из обрезанной гильзы, стоял стол, за столом спиной к входу, согнувшись, сидел Сердюк, что-то чинил.
«Ну вот и свиделись», — с облегчением подумал Шведов, улыбнулся самому себе — действительно, он родился под везучей звездой.
— Это ты, Мишк? — не оборачиваясь, спросил Сердюк.
— Я. Я к тебе дядю Рыбакова из чека привёл. В гости.
— Дядю Рыбакова, — по-прежнему не оборачиваясь, с недоумением спросил Сердюк — он чинил что-то сложное, требующее предельного сосредоточения, спина его расслабилась, он хотел ещё что-то сказать, но не успел.
Выдернув из кармана шёлковый шнурок, Шведов встряхнул его, расправляя, и стремительным ловким движением накинул на шею Сердюку, с силой рванул на себя. Сердюк отвалился от своей работы, напрягся.
— А-а-а, — закричал он, крик быстро перешёл в сипенье, лицо и шея налились красной краской, из открывшегося рта вывалился белёсый, словно бы покрытый накипью, больной язык.
«Э-э, да у тебя брюхо гнилое — жить и так немного осталось, — усмехнулся Шведов, — язык будто в простокваше».
Сердюк захрипел, глаза его выпучились, руками он бесцельно хватал воздух, пытаясь достать до гостя, приведённого приёмышем, но безуспешно. Руки впустую ходили по воздуху.
— Дядя, дядя! Что вы делаете? — закричал Мишка, кинулся к Шведову, ухватился за его руки, стараясь оторвать от Сердюка. Шведов, не оборачиваясь, рявкнул: «Прочь!» Мишка заорал ещё пуще:
— Дядя Рыбаков!
Сердюк напоследок ещё раз попробовал захватить воздух руками, щёки потемнели — пороховая гарь проступила изнутри, словно он засунул свою голову в узкое нутро орудийного стакана, на губах показалась кровь, белки глаз сделались свекольно-бурыми.
— Дядя Рыбаков! — Мишка впился зубами в шведовскую руку, и тот, чуть ослабив нажим удавки, перехватил оба конца шнура одной рукой, другой с силой рубанул по Мишкиной шее.
Поперхнувшись, Мишка отлетел в сторону, ударился лицом о стенку подвала и затих.
Через несколько минут Шведов показался в низкой подворотне, высунул из неё голову, будто из конуры, проверил улицу — всё ли чисто и, отряхнув руки, как после грязной работы, двинулся в сторону Васильевского острова. По дороге удивился: «Почему здесь, на этой затрюханной улице, стоит здание Растрелли? Для кого он построил хоромы? Быть того не может! Но тогда почему у Растрелли окна Кваренги? Кваренги всегда делал особые окна, со своим рисунком… Тем и прославился — одни лишь окна принесли Кваренги славу. Нет, это не Растрелли, это подделка, подражание. У настоящего Растрелли не могут быть окна Кваренги, Растрелли был слишком велик, чтобы пользоваться чьими-то находками, пусть даже и гениальными!»
После того как был убит Сердюк, Шведов почувствовал себя опустошённым — ну будто бы не было других дел, задания финского центра, работы по спасению заваливающейся организации. Шведов не узнавал себя… А с другой стороны, он, так же как и все люди, был соткан из уязвимой плоти, из того же теста, ему было присуще всё людское — и слабости, и сомнения, и боль: предательство Сердюка он воспринял как личное поражение, как оскорбление, как личную обиду, а это те вещи, за которые надо брать мзду, и человек, задолжавший таким образом, должен был расплатиться. Чем угодно — своей жизнью, своей болью, своей судьбой. Ничто в жизни не остаётся безнаказанным — за этим следит Бог, — именно Бог и послал Шведову Мишку. Если бы не Мишка, так кто-то другой навёл бы Шведова на Сердюка, либо Сердюк сам налетел на бывшего артподполковника, и подполковник не дал бы ему уйти — расправился бы среди белого дня, в толпе, в орущем многолюдье.
