Михаил Демиденко - Приключения Альберта Козлова
— Сорок, не меньше, — сказал Степа-Леша, дотронувшись до лба Ванятки.
— Не уберегла, не уберегла! Вернется муж, что я скажу? Как в глаза посмотрю? От сорока бомбежек спасла…
— Мама! Мамочка… Спаси Ванечку!
— Доченьки, плохая я у вас мама! Никудышная!
— Мама! Мамочка!
— Ша! — вдруг заорал Рогдай. — Кончай мычанье! Слабаки! Заболел… Да? Заболел. Нужна помощь. Значит надо помочь.
— Где же ночью врача найдешь?
— Леша, может, в твоем госпитале? Где тебя пользовали?
— Госпиталь на левом берегу. Да у них и транспорта нет. Пока до них доберешься…
— В скорой помощи?
— А есть она в городе?
— Нет…
— Может, и есть…
— Найдем врача.
— Педиатра, — сказал Степа-Леша. — Хорошо бы.
— Кого?
— Детского врача. Знать нужно.
— Хоть зубного.
— Дантиста…
— Кого?
— Кого, кого… Врача. Зубной врач называется дантист. Вот темнота, а еще гвардия. Хотя пехота…
— Так бы говорил сразу, ракушки.
— А где их найти? Врачей… Машину бы. На левый берег смотаться.
— Найдем. Здесь. На правом. — Степа-Леша встал. — Так… Рогдай, ты останешься. Гляди, чтобы паники не было. Командуй, пехота. К голове тряпку с холодной водой. Хорошо, что водопровод третьего дня пустили и у нас трубы целые, так что с водой не проблема. Лекарств нет… Увы! Мы с Ласточкой по городу… Врача искать. Пошли!
Я еле поспевал за Степой-Лешей… Мы бежали по спавшим улицам. Ночь была жаркая. Хороши ночи в Воронеже! Особенные. Ароматные, мягкие… Улицы вздрагивали от нашего топота. И ни одного встречного, хотя бы патруль попался. Никого!
— Подожди, — взмолился я. — Надо народ найти.
— Где найдешь? Ты знаешь, в какой развалине люди живут? Будешь до утра лазить, еще черепок проломишь, а никого до утра не встретишь.
— На улице тоже никого не встретишь.
— Значит, народ… Есть одно место, где всегда есть народ, даже в вашем городе.
— Где?
— Знаю. Там меня крестный ждет.
Мы пошли к «Кадетскому плацу». Прошли мимо поваленного водонапорного бака, мимо бывшего стадиона, куда свезли колючую проволоку, она опутала стадион и велотрек, как водоросли затонувший корабль, и когда выбежали на привокзальную площадь, я догадался, куда торопился Степа-Леша.
— Ты не ходи, — сказал я. — Я пойду…
— Нет, браток, — отозвался Степа-Леша. — Ты пацан. Рубашку надел. Чего гимнастерку забыл?
— Откуда знал.
— Несолидно выглядишь. Должен идти я. Что ж… Кум поможет, что-нибудь придумает.
Он направился к вокзалу, сам-то вокзал был разбит, остался лишь фундамент, вместо вокзала стояли два жидких барака. В одном находились железнодорожные службы, в другом кассы и зал ожидания, набитый битком: люди возвращались из плена, из тыла, выходили на перрон, плакали, торопились в город и возвращались. Не для того, чтобы уехать: кто приезжал в сорок третьем, оставался, потому что ему ехать некуда, возвращался, чтобы провести ночь под крышей, собраться с мыслями.
Мы вошли в зал. Опять садовые скамейки! Люди спали сидя. На полу вповалку — дети, женщины, старики… Было тихо, лишь в дальнем углу вполголоса шумели женщины — играли в «дурака», чтобы скоротать ночь. У касс топталась редкая очередь — отмечались в списке. Это были транзитники — они ехали дальше на запад, где их ждал свой «Воронеж».
Военная касса светилась. Степа-Леша направился к ней.
Офицер в кассе вскочил и закричал:
— Наряд!
— Не шуми! — донесся спокойный голос Степы-Леши. — Здорово, начальник! Не хватайся за пистолет. Сядь. Я к тебе по делу.
Женщины прекратили резаться в карты, испуганно обернулись к воинской кассе. Мимо проходила дежурная. Уставшая, заспанная женщина в размочаленных валенках, хотя наступили жаркие дни. Она отличалась от пассажиров лишь замызганной красной фуражкой, которая чудом держалась на взлохмаченной голове.
— Настя, — крикнул офицер, приперев задом дверь. — Зови наряд!
— Не надо! — повторил устало, как старик, Степа. — Сядь, начальник, срочное дело. Выручай!
— Зови, зови!
Настя, придерживая красную фуражку, которую чуть не уронила, побежала за нарядом. Я рванулся к кассе, с налета ударил в дверь, офицер отлетел к компостеру.
— Нарезай!
— Банда!
— Успокойся! Ласточка, чего прилетел? Не хватайся за кобуру, еще выстрелишь по нервности. Ну и работа у тебя, начальник, психом стал. Как насчет сна? Кошмары не мучают?
— Я старший лейтенант, матрос, — возмутился офицер панибратством гостя.
— Ты за флот замолкни. Чего понимаешь, во флоте? Говорят, дело к тебе. Спасать надо человека. У него, вот у этого парнишки, братишка умирает… Температура, как в тропиках. Я пришел к тебе, хочешь, меня с чаем пей, хочешь, с кашей ешь! Сдаюсь на милость победителя, безоговорочная капитуляция! Ты помоги, спаси мальчонку, совсем маленький. Дошло? Мы-то с тобой… Век прожили, а тут… Крошка, кнопка. Положи трубку. Ты человек или хуже проводника?
Железная дорога — полоса отчуждения. Почему-то железнодорожники смотрят на пассажиров, как на безликое стадо, которое норовит проехать без билета, что-нибудь сломать, разбить, повиснуть на подножке, залезть на крышу, спереть шпалы, разобрать семафор, перевернуть паровоз, спалить вокзал. И проклинают железнодорожники беспокойных пассажиров, не соображая, что не будь пассажиров, у них не было бы работы, а то, что пассажиров валит навалом, так сами работники дороги подают слишком мало поездов.
Воинская касса напоминала горницу — у компостера спал невозмутимый серый, как тигр, котище, он ухом не повел на разговоры, в горшочке расцвел цветок, не хватало бумазейных занавесочек и самовара, хотя чай кипятился под столом в чайнике на электрической плитке.
— Окопался, — сказал я.
— А ты кто такой? — возмутился комендант, или кто там он был, меня не интересовало. — Посторонним вход воспрещен.
— Гвардии рядовой Альберт Козлов, — рявкнул я.
— Самозванец…
— Точно, — сказал Степа-Леша. — Не врет. Впопыхах рубашку гражданскую надел. Награжденный… Слушай, старлей, ты меня куда хочешь бери, но время нельзя терять. Давай среди пассажиров врача поищем, вдруг найдем. Спасем ребенка. Бери мои документы в залог, не убегу.
— Вы серьезно? — вдруг стушевался офицер и покраснел, как девица.
— Какие шутки…
— Документы! — Офицер повертел документы в руках и вернул. — Оставь при себе, верю. Что с ребенком-то?
— Без памяти… Горит.
В конце зала показались пять солдат с винтовками. Степа-Леша с тоской поглядел на их приближение. Он сделал кислое лицо.
— Зачем, начальник, поднял? Неужели совсем сухарь, людям перестал верить?
— Это, моряк, не твое дело. У меня своя служба. Сообразил тоже… За каким чертом стрелял? Что нам, жалко, что лепешками из картошки торгуют? Буфета нет, людям-то есть хочется, не соображаем, что ли? Мы бы их, торговок, выпустили. Приехало начальство, приказало разогнать базар, а ты стрелять… Ты-то убежал, а нам…
Офицер похлопал себя по загривку.
— ОВ получили?
— Втык был… Рапорт пришлось писать. Тебя изобразили… Черная кошка… Бандит, рецидивист. Все списали на тебя, все ЧП. Мол, ушел, но поймаем. По дороге твои приметы разослали.
— Дают стране угля, мелкого, но много… — взорвался Степа-Леша.
— Служба… У нас тонкостей хоть отбавляй.
— Товарищ старший лейтенант! — ввалились солдаты в кассу.
— Тихо, тихо! — сказал старший лейтенант. — Такое задание… Шума не поднимать, пройдитесь по залу, осторожно, чтобы не будить, поспрошайте, кто врач или медработник. Срочно требуется… Скажите, ребенок умирает. Горит…
— Слушаемся!
Мы вышли из кассы. Я видел, как первый солдат тронул за плечо спавшую вповалку у входа женщину. Спала она на голом полу, широко раскинув руки, как на лугу.
— Что? — встрепенулась женщина и села.
Солдат прошептал ей что-то на ухо.
И вдруг по залу пошла волна… Вокзал вскочил на ноги. Люди, родные мои люди вскочили на ноги, все, как один… Все! Все! Они хлынули к нам, к старшему лейтенанту, к Степе-Леше, ко мне, они шли, шли… Все, как один.
— Может, кровь нужно?
— Возьми малинки, сынок, дай попить…
— Мед бери, сынок, мед… Немного, полбаночки, бери, поможет…
— Вот у меня аспирин, для детей своих берегла.
— Возьмите двести рублей…
— Я работала в поезде… В санитарном… Где ребенок?
— Куда идти?
— Пустите, я врач!
Толпа расступилась. Подошел странный человек. Он очень бы был похож на писателя Чехова — острая бородка, пенсне, если бы не наряд… Алая, цыганская косоворотка, перехваченная портупеей, на ногах кирзовые сапоги, надраенные до такого блеска, что, глядя в блестящие верха, можно было бриться.
— Я детский врач, — повторил он. — Где больной?
