Игорь Болгарин - Мертвые сраму не имут
А он впервые поверил в это свое предположение. Ничего иного в голову не приходило. То, на что он, после долгих душевных терзаний, решился, исчезло, растаяло, как мираж. Дальше пустота, неизвестность.
Он вынул из кармана крохотный пакетик, бережно открыл его, положил перед собой. Мелкая белая пыль притягательно искрилась на белоснежном листе бумаги. Еще несколько минут, и мир для него станет добрым, уютным, привлекательным. Уймется саднящая сердечная боль. Забудутся одиночество, неустроенность, нищета.
Ну, а потом? Завтра? Чтобы продлить эту безмятежную и бездумную жизнь, надо будет снова доставать этот эликсир счастья – кокаин. Кому-то надо будет врать, у кого-то выпрашивать деньги. В конце концов достанет. И еще зарядится на день, может, на неделю. Но когда-то, и очень скоро, все это кончится. И он снова будет сидеть здесь, решая все тот же вопрос: как жить дальше? Не лучше ли уж сразу отказаться от этого призрачного счастья?
Он взял в руки пакетик, подержал его на ладони, с отчаянным сожалением последний раз посмотрел на эту, обещающую несколько часов внутренней гармонии и тихого радостного покоя искрящуюся пыль и подбросил пакетик вверх. Слабый ток воздуха подхватил тонкий бумажный листочек, и с него просыпалось белое облачко. Истаивая, оно плыло по воздуху и вскоре исчезло, не оставив после себя ни малейшего следа.
И снова Слащев какое-то время сидел, вперив глаза в одну точку. Вспомнил себя, молоденького подпоручика. Он только что с золотой медалью окончил Императорскую Николаевскую военную академию. Один из немногих, он был прикомандирован тогда к пажескому корпусу в должности младшего офицера. Несколько лет – и летом, и зимой – вся его жизнь была занята муштрой. Он хотел стать хорошим офицером – и стал им. Легко шагал по служебной лестнице, дослужился до полковника. И все ждал: вот она наступит, настоящая жизнь, феерическая, красочная, праздничная, заполненная бравурными и радостными маршами духовых оркестров. Ведь еще совсем недавно была такая: гусары, кивера, ментики, тайные любови, дуэли! Куда все это ушло? Куда делось?
Впрочем, довольно скоро она наступила. Но совершенно иная. Вместо праздников – тяжелые походы, дожди, слякоть, холода, кровавые схватки с противником, вместо бравурных маршей духовых оркестров – госпитали, снова бои и снова изнуряющие походы.
И вот свечным огарком дотлевает жизнь. Чужбина. Одиночество. И ничего впереди.
Басовитый гудок прервал его воспоминания. Лоцманский катерок надрывно втаскивал в залив большой океанский корабль. На его корме развевался невиданный прежде красный флаг с белой звездой. Вспомнил: видел такой на антибольшевистских листовках. Это был флаг новой Советской России.
«Последний привет с Родины!» – с некоторой тоской подумал он и стал наблюдать за кораблем. По нижней палубе носились матросы, легкий ветерок донес до него отдельные русские слова и звуки боцманской дудки. На корме русскими и латинскими буквами выведено: «Темрюкъ» и чуть ниже порт приписки: «Одесса».
За спиной Слащева послышался звук шагов. Он обернулся.
– Господин генерал! – окликнул его Мустафа. – Тут вас спрашивают.
– Что им надо?
– Не знаю. Говорят, очень нужно.
– Скажи, генерал занят! – сердито сказал Слащев. – Скажи, генерал сегодня не принимает.
И когда Мустафа удалился, Слащев извлек из кармана револьвер. Покрутил барабан. Все семь патронов были на месте. Семь смертей тускло отсвечивали холодным латунным блеском.
Он повернул револьвер стволом к себе и приставил его к груди. Подержал так. Подумал, как, в сущности, все просто: легкое нажатие на курок – и кончились все заботы и переживания. Тебя нет. Осталась бесчувственная оболочка, а тебя нет. И никогда не будет.
Ему показалось вдруг, что заболело сердце. Что, не хочется умирать?
Ну, а если так? И он медленно поднял ствол и остановил его у виска. Ну, что?
Нет-нет, не сейчас. Потом!
Ах, какой дурак, пустил по ветру кокаин. Один раз нюхнул, и все сделалось бы само собой, легко и просто.
Память подсунула ему давнее воспоминание. Это было в академии. Такой же, как и он, курсант, граф Безродный принес в казарму отцовский револьвер. Однажды, напившись пунша, они затеяли игру в «русскую рулетку». Какой упоительный страх испытывал он тогда. Судьба пощадила всех. Но слух об этой игре докатился до начальства. И их едва не отчислили из академии.
А может, еще раз сыграть в судьбу с «русской рулеткой» и снова испытать тот давний божественный страх. Всего один раз! Шесть шансов на жизнь, и лишь один…
Он стал сосредоточенно и хладнокровно, один за другим, выщелкивать из камер патроны. Один, второй… пятый…шестой. Все! Лишь один остался в стволе. Крутанул барабан, поднял револьвер…
«Ну и к чему эта глупая игра? Кому и что ты докажешь? – остановил его внутренний голос. – Тебя миновали сто смертей. Зачем ищешь сто первую?».
Он поднял голову, удивленно посмотрел вокруг. На закатном солнце в заливе толпились суда. Постепенно к нему стали возвращаться звуки: сердито ругались между собой чайки, перекликались, здороваясь и прощаясь, корабли. Он словно приходил в себя после тяжелой болезни.
С удивлением обнаружил в своей руке револьвер. Вспомнил: в барабане всего один патрон. «Русская рулетка». Нет-нет, негоже так российскому офицеру. В бою – понятно. А так, без всякого смысла…
И он опустил ствол вниз, к земле.
«А интересно все же, как бы на этот раз распорядилась со мной судьба?» – подумал он и нажал курок.
Раздался оглушительный выстрел. Руку с силой отбросило вверх. Он стер со лба холодный пот и… представил себя мертвым.
Возле него возник взволнованный Мустафа.
– Что тут? Кто стрелял?
– Я, – спокойно ответил Слащев. – Проверял револьвер. Показалось, сбит боек.
– А тот… он вас все еще ждет.
– Кто?
– Я ж вам говорил. Пришел, спрашивает вас. Говорю ему: генерал занятой. Я его когда-то у вас видел. Упрямый. Все еще сидит возле калитки.
– Пригласи.
Мустафа торопливо пошел к калитке. Слащев пошел следом. Уселся на скамейке возле дома и обнаружил, что все еще продолжает держать в руке револьвер. Выщелкнул стреляную гильзу и, вынув из кармана жменю патронов, на всякий случай дозарядил револьвер. Обернувшись на шум шагов, он увидел…Кольцова.
Глава восьмая
Котляревский и Уваров еще были в Париже, когда в Галлиполи, в корпусе Кутепова, начались серьезные брожения. Причина была в следующем. Французы, выполняя указания премьер-министра Бриана, поначалу уполовинили продовольственную норму для всей Русской армии, размещенной на Галлиполи, острове Лемнос и в Чаталдже, а затем и еще уменьшили ее вдвое.
Солдаты и офицеры жили впроголодь. Хлеба хватало только до обеда. Суп из бобов был похож на мыльный настой. К этому еще выдавалось немного консервов и полторы ложки сахару. Это был весь дневной рацион.
С каждым днем солдаты и офицеры все больше ощущали чувство голода. Уже давно было продано все, что можно было продать и променять на продукты. Ни у кого ничего не осталось. К тому же несколько месяцев никто не получал денежного довольствия. Кончился табак, и курили какую-то высушенную траву.
У многих офицеров здесь же, в городе, ютились их семьи. Если бы не помощь Американского Красного Креста и Земского Союза, они бы вымерли с голода. А так, они даже ухитрялись понемногу подкармливать своих мужей.
Все это свалилось на Русскую армию почти внезапно. И советские листовки об амнистии, когда-то доставленные в места пребывания армии, снова приобрели свою цену. В них стали заново внимательно вчитываться и относились к каждому слову уже по-другому: без скепсиса и с надеждой.
Особенно всколыхнули Галлиполийский лагерь четверо бывших солдат, побывавших на заработках в Греции и бежавших оттуда. Один из них, Григорий Найда, при большом количестве собравшихся солдат рассказал, как они там жили.
– Работа у греков есть, но встрели нас без музыки. Крепких мужиков принимали, мелочь отсеивали. Жили в бараках, як той скот: на сене вповалку. Работали от темна и до темна. Ни праздника, ни выходного. Курорт, а не жизня. Мне даже в тюрьму захотелось. Там, може и впроголодь, зато хоть выспаться вдоволь можешь. А у греков: только ляжешь спать, уже кричать: «Вставай! На работу!» – и, заканчивая свою печальную историю, Григорий сделал вывод: – Не, браты, чужа земля – мачеха, а своя – родна мамка. Я так думаю, надо до дому возвертаться. Оно, конечно, страмнувато. Стрелялы в своих братов, воювалы з нымы. А тепер до них же прийдем: простить, мол, обозналысь, не в ту сторону стрелялы. Но это дело такое: перелупаем. А пройдет время, все забудеться. Таки мои размышления.
Ночью Григория и трех его товарищей арестовали и пригрозили, что их будет судить Военный трибунал за агитацию в пользу большевиков и за нарушение присяги.
