Владимир Корнилов - Годины
Лежать было мучительно: комарье лепилось к лицу; терпеливо, не опуская бинокля, он давил кровососов на лбу, на щеках, у глаз под очками. Он уже думал о том, чтобы тихую эту деревеньку обойти, поискать другую, живую, понятную, но дверь сеней вдруг отворилась, на крыльцо вышла женщина с ведрами. Не торопясь, с каким-то странным выражением лица, она спустилась по ступеням, пошла через улицу, к недалекому колодцу. Черные распущенные ее волосы с небрежностью лежали на плечах, белая, без рукавов, кофта до плеч открывала полные руки.
Алеша с пристальностью вглядывался в ее невеселое лицо.
Женщина щурила глаза, недобро усмехалась; пустые ведра, надетые на руку, звякали при каждом ее шаге. Женщина, казалось, не обращала внимания на этот чуждый притихшей деревне звук, она шла к колодцу с каким-то вызовом, босая, напрямик, разбрызгивая в лужах воду, как будто было ей сейчас все равно, где идти: по траве, по лужам, по битому стеклу. Когда с опущенной головой и тяжелыми ведрами в руках она медленно поднялась на крыльцо и, повернувшись боком, уже хотела пройти в сени, из двери навстречу ей шагнул крепкий мужик в исподней белой рубахе, распахнутой на груди. Он взял из рук женщины ведра, отставил в сторону и — у Алеши перехватило дыхание — охватил женщину; он бесстыдно тискал ее, мял ей грудь, и женщина, закинув голову, стояла будто неживая.
В доме неожиданно рванула песня, приглушенная стенами и закрытыми окнами:
Горел, пылал пожар московский,
Дым расстилался по Москве-е…
Мужик в рубашке оттолкнул женщину, кулаком стукнул в стену, с беспокойством огляделся.
Женщина одернула кофту, подхватив ведра, прошла в сени. Мужик стоял на крыльце, наклонив голову, слушал; теперь видны были его синие офицерские галифе, заправленные в хорошие сапоги.
«Кто этот хваткий мужик? И те, что запели в доме?.. — соображал Алеша. — Окруженцы, осевшие в лесной деревне? Или партизаны, загулявшие в родном углу?..» С пробудившейся надеждой и сдерживая себя ощущением опасности, он прикидывал, как надежней им поступить, и не мог ни на что решиться. Почувствовал прикосновение к своей руке, услышал нетерпеливый шепоток симпатичного ему своей верностью и силой десантника со смешной фамилией Малолетков:
— Товарищ лейтенант, наши тут! Песню нашу поют!..
Алеша сам не понимал, что удерживало его от простого шага: встать и пойти в дом, где оказавшиеся в немецком тылу русские парни выбрали час для гульбища. Что за парни — не так уж важно, делить с ними нечего, кроме крыши и хлеба. Война всех людей разделила на «наших» и «не наших»; и так ли важно было сейчас, что этот вот мужик, стоящий на крыльце, груб и охоч до баб, что те, которые вдруг запели, наверное, пьют в доме самогон? Важно, что они русские.
Мужик, бывший на крыльце, успокоился; поигрывая носами сапог, спустился на ступеньку, подкинул что-то на ладони. Солнце светило, теперь прямо на его кирпичного оттенка, угловатое лицо; Алеша всмотрелся, и руки его задрожали на бинокле — он узнал в хватком мужике семигорского лесника Леонида Ивановича Красношеина.
Закинув автоматы на плечи, все трое размашисто, открыто шли к дому.
— Сейчас кусанем что-ничто! — говорил оживленно и по привычке шепотом Малолетков, поворачиваясь то к Алеше, то к высокому медлительному Белашу, который от голода мучился животом, был бледен и неразговорчив, — Что молчишь, Белаш! У него горло языком заткнуло, товарищ лейтенант! Этак бывает, когда брусёны нажрешься заместо хлеба!..
— Брусёны?.. — так же тихо переспросил Алеша; он тоже возбудился ожиданием еды и крова и готов был говорить. — Сам-то откуда?..
— Ярославский. Из-под Любима, товарищ лейтенант!..
— Я ведь тоже с Волги! — радостно сказал Алеша; он радовался не столько самому землячеству, сколько тому, что наконец-то, хотя бы на несколько часов, они окажутся под крышей и свои хоть чем-то накормят их.
Красношеин увидел их, когда из-за плетня они вышли почти на середину улицы, — Алеша с расчетом появился на открытом месте, чтобы не напугать Леонида Ивановича неожиданным появлением. Но Красношеин испугался. Увидев их троих, он на какую-то долю секунды остолбенел, глупо округлив рот, и тут же с проворностью метнулся в крыльцо.
Алеша рассмеялся, как смеются удачной шутке, крикнул:
— Свои, Леонид Иванович! Свои!..
Красношеин остановился в сенях, медленно разгибаясь, повернулся, опасливо вгляделся. Алеше показалось, что он узнал его, но вместо радости испуг и растерянность в лице Красношеина стали отчетливее, и тогда Алеша, желая успокоить напуганного земляка, первым вошел в калитку, говоря:
— Я это, Леонид Иванович. Полянин.
Знакомое, но какое-то жесткое, настороженное лицо бывшего лесника просветлело натужной улыбкой.
— Эт-то встреча! — сказал он, стараясь голосом показать радость. Он овладел собой и, метнув быстрый взгляд на автоматчиков, входящих в калитку, ударил в раму окна.
— Эй, ребята, встречайте гостей! — крикнул он в полную силу своего голоса и, в приветствии расставив руки, пошел навстречу.
Приобняв Алешу, дружески прихлопнув по спине, он снял с его плеча автомат, позвал: «Заходите, гости!» — первым пошел в дом. В сенях он попридержал Алешу, распахнул дверь перед автоматчиками, пригласил:
— Шагайте смелей!..
И когда Малолетков, а за ним, пригнувшись, Белаш шагнули за порог, навстречу им рванулся запоздалый женский крик:
— Тикайте, хлопцы!
Помочь им уже ничто не могло: Алеша увидел в проеме двери, как ткнулись в спины Малолеткова и Белаша карабины, и тут же почувствовал под ребром жесткий ствол собственного автомата.
— Проходи, Лексей! Дорогим гостем будешь! — тихо сказал Красношеин и подтолкнул автоматом в дверь.
Связанных Малолеткова и Белаша усадили на лавку. Алеша стоял у стены, руками намертво вцепившись в бинокль; он не смотрел на то, что было в избе, исподлобья он смотрел на Красношеина и, до ломоты в скулах стискивая зубы, исступленно, в отчаянии твердил:
— Гад! Гадина!.. Глупо… Как глупо! Предатель! Сволочь!..
Ни о чем другом он не мог думать. Боль обмана натуго захлестнула его разум; он, наверное, заплакал бы от обиды, если бы не душила его ненависть.
Красношеин не мог не чувствовать его взгляд, при всем спокойствии и даже медлительности, которые снова вернулись к нему, он внимательно следил за ним и автомат из рук не выпускал.
Не мог успокоиться один из трех красношеинских дружков. Припадая на правую ногу, он ходил мимо стола, на котором внавал лежала еда и стояла бутыль самогона, сплевывал на чистые половики. Он был мал ростом; в опухлом, не то в жировых складках, не то в шишках лице терялись его глаза. И только по придавленному, наморщенному маленькому лбу да еще по прижатым, плоским ушам можно было догадаться о звериной злобе, заключенной в этом маленьком неуклюжем человечке без шеи.
Человечек зацепил ногой половик, покачнулся, зло поглядел на женщину, вжавшуюся в угол, и закричал неожиданно тонким, заячьим голосом:
— Ты что это? Это что ты тут вопила? Ты это что — против?..
Он подошел к женщине, рукой-коротышкой хлестнул по лицу.
— Рейтуз, ты не ее, ты меня бьешь… — лениво проговорил Красношеин.
— Тогда вот еще! — размашисто, с наслаждением он ударил женщину по глазам, и Алеша вздрогнул от звука упавшего тела. Опираясь на руки, женщина приподнялась. Он видел, как изменилось ее лицо: словно взбухшие от удара, глаза смотрели сквозь закрывшие лицо волосы не на Рейтуза, а на Красношеина, и такое отвращение было и ее взгляде, что невозможно, казалось, выдержать такой взгляд.
Красношеин все видел, но сидел спокойно, поглаживая рукой круглый диск автомата.
Рейтуз снова поднял руку, выбирая, куда лучше ударить. И Алеша, забыв, кто он и что он сейчас, угрожающе, сквозь зубы процедил:
— Не смей трогать женщину, гадина…
Все лица повернулись к нему. Он заметил острое, открытое любопытство Красношеина, интерес, который проскользнул в быстром взгляде другого полицая, все время невозмутимо сидевшего за столом, — этот чем-то отличался от Красношеина, и от Рейтуза, и от третьего, борцовского вида, детины с младенчески-бессмысленным лицом, — сидел он в маскировочной плащ-палатке, застегнутой до горла, его маслянисто отсвечивающие на свету волосы были аккуратно зачесаны назад; и, хотя полицай этот до сих пор не проронил ни слова, не сделал ни движения, Красношеин все время с предупредительным вниманием поглядывал на него. Невозмутимый полицай пристально, с интересом смотрел на Алешу. Даже Малолетков и Белаш, подавленные всем, что с ними случилось, настороженно подняли головы.
Но сильнее, чем на других, угрожающий голос Алеши подействовал на Рейтуза. Он пошатнулся, будто от толчка, повернулся всем своим маленьким квадратным телом, выставив едва обозначенный под неопрятной губой подбородок, прихрамывая, подошел, встал перед ним, упер руку в бок; как будто в задумчивости, разглядывал его снизу.
