Владимир Кошута - «Обезглавить». Адольф Гитлер
— Послушай, Старцев, — прозвучал в притихшем зале ее, вызывающе дерзкий, со злой иронией, голос, — Как же ты мог видеть меня в ресторане, если был там до свиноподобного состояния пьян? — В обращении к Старцеву она перешла на «ты», чего ранее никогда не могла позволить себе, но сейчас в это «ты» вкладывала всю свою ненависть и презрение к генералу. Когда легкое оживление в зале стихло, она продолжила. — Может быть, ты забыл? Так я напомню, что из ресторана тебя вывели под руки. Потому, что самостоятельно идти ты уже не мог, — Выдержала секундную паузу, словно привлекая к себе внимание, и с убийственным сарказмом закончила, — Надеюсь, ты согласишься со мной, генерал, что если бы это было в кабаке старой царской России, то вышибала пинком под заднее место выбросил бы тебя на мостовую. А ты, видишь ли, еще и свидетельствуешь здесь под присягой. Надо же совесть иметь!
Легкий смех прокатился по залу. По бледному лицу Старцева пошли красные пятна, он съежился и умоляюще смотрел на судью, ища защиты.
— Подсудимая, — позвонил судья колокольчиком, призывая к тишине в зале, — прошу не оскорблять свидетеля.
— Я повторяю, — утверждала Марина, — что свидетель Старцев был пьян до потери сознания и видеть меня в ресторане не мог.
Отметив замешательство Старцева и ту поспешность, с которой пришел к нему на помощь судья, Марина торжествовала свою маленькую победу. От этого у нее заметно отлегло от сердца и хоть на какое-то время отступила неуемная боль по отцу.
Старцев нервно передернул плечами, обратился к судье:
— Господин судья, обвиняемая клевещет. Она хочет скомпрометировать меня перед высоким судом великого рейха. Я отвечаю за свои показания. Отвечаю! — с каждым словом все больше распалялся он и закончил сорвавшимся фальцетом. Лицо его покраснело, пылало гневом.
Многозначительно посмотрел на судью, прокурора, и тот усмиряющим жестом руки успокоил Старцева.
— Суд верит вам, свидетель. Верит.
— Господин судья, — заговорил требовательно прокурор. — Надеюсь, при вынесении приговора будет учтено вызывающе дерзкое поведение и неуважительное отношение к суду обвиняемой?
— О, да, конечно, — поспешил заверить судья и отпустил Старцева на скамью свидетелей.
Марина непонимающе уставилась на судью. Он отпустил Старцева, не выяснив главного вопроса? Почему? Старцев не знает Киевица и Деклера? Или за этим кроется что-то иное?
— Введите родственников подсудимой, услыхала она громкий голос судьи, прозвучавший в зале с каким-то угрожающим оттенком.
«О каких родственниках он говорит? О Юрии? Маме? — обожгла Марину мысль и она с болью смотрела на двухстворчатую дверь, за которой неслышно скрылся гестаповец, в обязанности которого входило приглашать в зал суда свидетелей.
В гнетущей тишине замерли в зале люди. Разыграв последующий этап судебного спектакля, продиктованного в гестапо, выжидательно смотрел на дверь и судья, косясь на Марину, словно окаменевшую в напряженной позе. Она не знала, что допрос Старцева он прервал умышленно, чтобы продолжить, когда она окажется в необычно тяжелом состоянии. И это предусмотрел барон фон Нагель, когда дотошно инструктировал, как вести процесс, в какой последовательности задавать вопросы, каких свидетелей, когда и о чем допрашивать.
Все существо Марины, ее мысли и чувства были нацелены на дверь. Не часы, а сердце ее отсчитывало секунды и тянулись эти секунды мучительно долго. Но вот гестаповец услужливо открыл дверь, и на пороге несмело появилась мать Марины в черной траурной одежде, с черной шалью на седой голове. За руки она держала Вадима и Никиту. На какой-то миг Марине показалось, что в груди у нее остановилось сердце, а через горло, схваченное горячими тисками, невозможно было протолкнуть застрявший в легких воздух, произнести какой-либо звук. Дети! Она видела своих детей! Подталкиваемая гестаповцем, Людмила Павловна заплетавшимися ногами шла к приготовленному ей и внукам месту, а сама не сводила с дочери болезненно-кричащего взгляда. Оробевшие Вадим и Никита послушно и настороженно плелись за нею, опасливо поглядывая на незнакомые суровые лица людей. И только когда уселись, Никита увидел Марину и на весь драматически затихший зал звонким колокольчиком раздался его детский радостный голос.
— Мамочка! Мамочка! Смотри, Вадик, вот наша мамочка!
Он простер руку в сторону Марины, показывая на нее пальцем. Людмила Павловна, пыталась унять его, но детской радости не было предела и остановить ее было невозможно.
— Вот наша мамочка! Мамочка! — захлебывался он от счастья.
Наконец, увидел Марину и Вадим.
— Ма-ма-а, — протянул он сквозь слезы. — Ты придешь к нам? Я соскучился.
Лицо его страдальчески искривилось, из глаз покатились слезы. Он растирал их по лицу кулачками и по-детски горько плакал.
Марина сидела в мучительном оцепенении, пересиливая боль, внутренне содрогаясь от душивших слез. Самая необузданная фантазия садиста не могла придумать более жестокой пытки, чем придумал Нагель, решив показать ей на суде детей. Она видела их расстроенные лица, горько заливавшегося слезами Вадима, слышала их голоса, и от понимания того, что лишена, быть может, последний раз приласкать их, излить накопившуюся в сердце материнскую нежность, ощущала, что подходит к той грани, за которой может наступить потеря рассудка. Марина боролась с собой, со своей слабостью, с жестоким судом из последних сил. Уставив на детей и мать словно обезумевший от боли взгляд, она смотрела на них с непостижимой жадностью, будто на всю оставшуюся короткую жизнь хотела запомнить их образы. Время отсчитывало секунды, минуты, но тягостную тишину в зале никто не нарушал — ни судьи, ни прокурор, ни присутствовавшие фашисты, будто наслаждаясь ее беспомощно-шоковым состоянием. И только дети боязненно о чем-то перешептывались с Людмилой Павловной. Чудовищной силы оцепенение еще держало Марину в беспощадных тисках, еще не отошло холодом схваченное сердце, когда она невероятным усилием воли заставила себя улыбнуться — дети и мать не должны были видеть ее в отчаянии. Ее улыбка, хлопоты Людмилы Павловны окончательно помогли успокоиться Вадиму и Никите и они затихли, не отрывая от нее тоскливых детских взглядов.
Судья был доволен тем ошеломляющим воздействием, которое оказало на Марину появление в зале суда детей. Если сообщением о смерти Шафрова предполагалось вывести ее из состояния равновесия, подавить морально, то появление в суде детей должно было окончательно сломить ее, привести к дилемме: либо выдать связи с Сопротивлением и жить с детьми, либо принять смерть. Третьего ей не давалось. Заученным элегантным жестом судья укрепил пенсне на носу, обратился к Старцеву:
— Свидетель Старцев, подойдите к столу суда.
Старцев, сохраняя достоинство, важно сидел в ряду свидетелей и со злобной радостью наблюдал за Мариной, за той волной драматических чувств, которая в считанные минуты после появления детей в зале пронеслась по ее лицу. Он не мог простить ей оскорбительного обличения в пьянке в ресторане, унизительного «ты», брошенного в зале суда и поэтому говорил с такой самоуверенностью и апломбом, словно каждое слово вырубал из непогрешимой истины.
— Господин судья, я готов отвечать на все ваши вопросы. Хотя подсудимая пыталась бросить тень на мое честное имя русского дворянина и генерала, совершенно безосновательно уверяя высокий суд в том, что я не мог видеть ее в ресторане, я с полной ответственностью заявляю, что был совершенно трезв, в ясном сознании, и в настоящее время даю себе отчет в том, что стою перед судом великого рейха и говорю правду и только правду.
Глаза судьи блеснули снисходительной полуулыбкой, и Старцев понял это как одобрение, набрал в легкие воздуху, чтобы продолжить речь, но его прервал до сих пор молчавший прокурор.
— Господин Старцев, что вам известно о посещении в 1940 году Александром Шафровым советского посольства в Брюсселе? Какое отношение имеет к этому подсудимая?
Старцев понял, что под убийство майора Крюге прокурор подводит политическую основу и заметно оживился. В душе у него будто что-то прорвалось. Накопившиеся в ней озлобление и ненависть к Шафрову и Марине вдруг получили возможность вылиться наружу. Он воспользовался этим случаем, чтобы не только осудить Шафрова, но и с присущей ему жестокостью ответить Марине за ее дерзостное отношение к нему на суде.
— Господин судья, господин прокурор, — проговорил он с прежней самоуверенностью, но несколько растягивая речь, будто вспоминая печальное событие, отдаленное временем, — Я лично хорошо знаю семью Шафрова Александра Александровича, кавалера боевых орденов, которыми он отмечен императорским величеством, участника гражданской войны в России на стороне белых армий. И мне весьма прискорбно докладывать высокому суду, что под влиянием пропаганды Кремля в 1940 году он подал прошение в Советское посольство в Брюсселе о возвращении в Россию. Я склонен взять на себя ответственность за то, что вовремя не заметил эволюции политических взглядов Шафрова, не предостерег его от перерождения, не предотвратил опасного шага.
