Сергей Поляков - Партизанская искра
Василек нахлобучил на вспотевший лоб шапку-ушанку, поправил сбившуюся сумку на плече и, сгорбившись, приняв вид нищего-сиротки, тихонько постучал в дверь.
Ответа не было.
Постучал вторично.
Никто не шел.
— Может, и деда Григория тоже… — шевельнулась тревога. Он припал к двери ухом и долго слушал. Внутри хаты было тихо. Тогда он решительно заколотил в дверь.
Не сразу звякнула щеколда, и в приоткрытой двери показался дед Григорий.
— Подайте, христа ради, хлебушка кусочек или картошечку, — жалобно попросил Василек.
Узнав мальчика, старик улыбнулся. Это была улыбка убитого горем человека, к которому внезапно явилось утешение. Появление Василька в эту минуту было для деда Григория большой радостью. Как хорошо знал он, что этот маленький странник являлся той нитью, которая связывала его, деда Григория, с людьми, руководящими борьбой. И он, семидесятилетний старик, горячо, всем сердцем был слит с ними и шел на эту борьбу.
Старик, оглядев улицу, тихо сказал:
— Зайди, хлопчику, обогрейся.
В кухне было жарко натоплено. На большом горбатом сундуке, служившем столом, дымилась небольшая стопка горячих коржей.
— Снимай шапку, садись, — радушно промолвил хозяин.
Василек плюхнулся на скамейку. Руки и ноги его дрожали от усталости.
Дед Григорий налил в кружку молока.
— Повечеряй. Проголодался, наверное, дорога длинная, — сказал он, подавая Васильку горячий корж и кружку с молоком. — Это я для них испек. Может, удастся передать. — Он глубоко вздохнул и, поглядев на мальчика добрыми глазами, тихо произнес: — А Александру Ильиничну с матерью схватили жандармы. И остались мы с внучкой вдвоем, — кивнул он на печь, где спала Леночка. Пока Василек ел поджаренный корж, запивая молоком, дед Григорий молчал. Он то и дело прислушивался, вставая с места, в беспокойно глядел на улицу в окошко.
— Шныряют жандармы и полицаи по хатам. У меня сегодня три раза были. Ты давно в Крымке? — спросил дед Григорий.
— Только что. Прямо к вам.
— А про горе наше еще не слыхал?
— Слыхал.
— Стало быть, там уже знают? — оживился старик.
— Знают, только не все. Меня и послали сюда, чтобы все узнать. Сказали, что вы поможете.
— Так и сказали: «Дед Григорий поможет»?
— Да. Они надеются на вас, — подтвердил Василек.
Старик улыбнулся. В его глазах мелькнули гордые искорки. Видно было, как он ценил это доверие к себе.
— Страшенная беда получилась, хлопче. Всех похватали проклятые жандармы. Говорят, список нашли у Мити Попика при обыске. Сашка Брижатый, поганец, выдал.
Дед Григорий рассказал Васильку все, что удалось ему узнать за это время.
— Парфентий с отцом скрылись. Так они, жандармы, Лукию Кондратьевну с девчушкой арестовали. Юрко Осадченко и Митя Попик ушли, а остальных всех похватали. А теперь вот и не знаю, что с ними будет.
— Дедушка, а вы не слыхали, куда их отсюда погонят? — спросил Василек.
— Кто их знает, держат пока в камере. Никого к жандармерии близко не подпускают. Но мне один полицай сказал, будто их в Голту собираются отправить.
Василек встрепенулся. Это было его главной задачей — узнать, куда и когда погонят из Крымки арестованных.
— А когда собираются отправлять, не слыхали?
— Про это не слыхал. Разве они скажут? Ведь они тоже, хотя и зверствуют тут, а осторожность соблюдают, боятся, как бы партизаны по дороге не налетели.
— А это, дедушка, самое главное. Мне так и сказали — узнать, когда погонят арестованных. И про конвой тоже.
При этих словах дед насторожился. Он сам, не спрашивая мальчика, понял, для чего в Саврани понадобились эти подробности. Его седые брови живо задвигались. Он взволнованно затоптался по маленькой кухне. Потом подошел к Васильку и прижал его к своей груди.
— Ты говоришь, там хотят знать про конвой?
Мальчик закивал головой.
— Вот оно что! Дорогие мои, золотые! Хотят свободу вернуть соколятам нашим! Мы узнаем с тобой, Василек. Ах вы, сынки мои родные! Сердце у вас горячее, крылья орлиные. Спасти хлопчиков наших хотят, не дадут, значит, супостатам мучить да издеваться над ними. Брешут, поганые, жива Советская власть, — приговаривал дед Григорий, торопливо надевая полушубок.
Василек поднялся, одел шапку, собираясь идти.
— Нет, хлопчик, ты останешься тут. — Старик заглянул на печь и полушопотом произнес: — С девчушкой посиди. Спит она, а проснется — молочка ей дай, скажи, мол, дед скоро придет.
Дед Григорий оделся и положил за пазуху несколько коржей. «Нет уж, не дадим вас в обиду, детки. Жить — вам на погибель злодеям, на счастье всем людям добрым. Иди, Григорий, все узнай, покажи, какой он есть, колхозный кузнец Григорий Клименко, знатный человек, района».
Старик выпрямился и, гордо подняв голову, вышел из хаты.
Забыв про свои семьдесят лет и болезнь сердца, которой страдал несколько лет кряду, дед Григорий с поспешностью, присущей молодым, зашагал по занесенной снегом улице. Шел он прямо, открыто, зная о запрещении ходить и не думая, чем он, если задержат его, оправдает свое появление на улице.
Он шел в ту часть села, где жил Никифор Носальский.
Между стариками с давних пор велась прочная непрекращающаяся дружба. В молодости их объединяла нужда бедняков и постоянная зависимость от сельских богатеев. Позже, когда революций изгнала царя и помещиков, а вместе с ними нужду, Григория с Никифором породнило счастье полноправных в жизни людей и гордое спокойствие за свою надвигающуюся старость.
Теперь, в тяжкие дни оккупации, стариков объединяло чувство ненависти к врагам.
Дед Григорий частенько заходил к Никифору поговорить, отвести душу. В беседе старики открыто выражали свою ненависть к «чужинцам», с нескрываемой радостью принимали вести о поражении фашистов и ждали Красную Армию.
Сейчас дед Григорий шел к другу узнать о судьбе арестованных.
«Дед Григорий поможет», — с гордостью вспомнил он слова мальчика, подходя к дому Носальских.
Дочь Никифора Носальского Вера работала в крымской жандармерии уборщицей. Тихая, работящая, она была в доверии у Анушку. Начальник жандармерии знал, что Вера вместе с другими училась в школе, но прилежание девушки искупало, как считал Анушку, её прежнюю вину. Теперь часто, когда приходилось делать внушение непослушным хлопцам и девчатам, он ставил в пример им уборщицу Веру.
— Посмотрите, — говорил он, — она тоже вместе с вами училась и даже была комсомолкой, но теперь поняла, что нужно все это забыть и работать честно. Спросите её, плохо ей у нас?
И Вера подтверждала, что ей хорошо. Но капитан Анушку не знал, что эта тихая, трудолюбивая сельская девушка ненавидела его так же, как и её товарищи. Не знал и не мог знать Анушку и того, что Вера была связана с подпольной организацией, и все, что ей удавалось узнать в жандармерии, она сообщала комитету.
Вот к ней-то и спешил дед Григорий, чтобы узнать, когда собираются жандармы отправлять комсомольцев.
Задыхаясь, дед Григорий зашел к Носальским.
— Сидай, старый, — предложил хозяин.
— Ох, не сидится мне, Никифор Семенович. Горе ведь. Оно подымает на ноги человека.
— Разумею, старче. Такое на голову навалилось, что и ума не приложить. Старуха моя вот с горя в постель слегла, близко к сердцу приняла. Да ведь жаль хлопчиков, за всех нас страдают.
— А как Вера твоя?
— Пока не трогают. А там — кто их знает. Говори? допрашивал её долго начальник. Но придраться, видно, не к чему, на виду ведь она у них. Да и Верка у меня такая, что не скажет, если и знает что.
— А не слыхать, что они с хлопцами собираются делать? Может, погонят куда?
— Не слыхал. А что?
— Да хотелось бы повидать своих. (Семью Моргуненко дед Григорий считал своей). Может, удастся передать им поесть. Голодные, должно быть.
— К жандармерии сейчас не подступиться. Охрану кругом понаставили. У дверей пулемет стоит.
Дед Григорий приблизил свое лицо к лицу друга и полушопотом, как говорят только о великих тайнах, сообщил:
— Освобождать хлопцев хотят. И теперь вот, шкура долой, а нужно узнать, когда погонят их.
Старик Носальский в изумлении приподнялся. Лицо его осветилось радостью.
— Ах, вон оно что! Это бы хорошо было! — Он будто спохватился, заметавшись по хате. — Вот ведь дела какие! Да Верки что-то долго нет. Она, наверное, слыхала там…
Через некоторое время пришла Вера, удрученная, взволнованная.
— Ну, что там с ними? — спросил отец.
— Вызывают на допрос и бьют. Ох, тэту, как бьют! Хлопцы отказываются отвечать. Офицер приказывает раздеваться догола и ложиться на пол. Тетю Лукию тоже били, все пытали, где дядько Карпо с Парфентием. Христю Осадченко за Юрия тоже пытали.
— А Александру Ильиничну? — спросил дед Григорий.
