Юрий Яковлев - Неприкосновенный запас
Я никогда не видела диких лебедей. Только читала про них. Они показались мне очень обыденными, похожими на два комка снега. И не верилось, что они полетят. Они были какими-то неподвижными. Но они полетели. Поезд уже начал удаляться, а я все косила глаза на лебедей. И они полетели. Так просто оторвались от воды и полетели.
— Летят, — прошептала я.
— Конечно, летят, — кивнул Антей так, словно для него это было в порядке вещей.
И вдруг я почувствовала, что уже не смогу поднять свой чемодан, мне нужен Антей. Не как носильщик, но как рыцарь.
Потом он стал моим мужем.
Потом у нас родился Алик.
Когда я появляюсь на сцене в потертых штанах и в рубахе без двух пуговиц, когда я хожу колесом и свищу, сложив два пальца колечком, трудно представить, что я мать и что у меня есть Алик. И что я иногда играю собственного сына.
Алик помогает мне. Я присматриваюсь к нему и к его товарищам. Я запоминаю их словечки, их повадки, манеры, хотя это не всегда достойно подражания. Но я хочу, чтобы ребята, сидящие в зале, узнавали себя и своих товарищей. Алик не знает, что я учусь у него. Это моя тайна.
Но есть вещи, которым я не хочу учиться. Не могу. Есть вещи, от которых я хочу отучить его самого. И когда мне это не удается, я испытываю боль.
Когда Алик был маленьким, мы жили с ним хорошо и дружно. Вместе занимались: он учил таблицу умножения, а я учила роль. И мы проверяли друг друга. Он выучивал мою роль раньше, чем я. Такая у него была память.
С ним случались забавные истории.
Помню, Алик заболел ангиной. Мне посоветовали наварить картошки и дать ему подышать паром. Хорошее народное средство. Я так и сделала. Посадила Алика над кастрюлей и накрыла платком. Он сидел тихо. Я забеспокоилась: уж не заснул ли?
— Как ты там? — спросила я Алика. — Все?
— Еще не все, — послышался из-под платка глухой голос.
Значит, не спит. Значит, дышит.
Наконец он откинул платок и сказал:
— Все!
Лицо было красное, волосы взлохмачены, глаза блестели.
Я взяла кастрюлю и увидела, что она… пуста.
— Где картошка? — воскликнула я.
— Я ее съел…
Оказывается, он решил, что для поправки надо съесть кастрюлю картошки, и съел.
— Теперь я поправлюсь? — спросил мальчик.
Я рассмеялась.
Но он все же поправился.
А наш папа Антей был гидрологом, и все плавал на своем научном судне, и каждый раз по возвращении привозил разные диковины: сушеных омаров, зубы кашалотов, маски из дерева, которое тонет в воде. Однажды он привез меч от меч-рыбы. Он приделал к рыбьему мечу рукоятку — получился прекрасный меч. Когда Алик ложился спать, он клал меч рядом с собой на одеяло.
— Знаешь, черногорцы кладут в колыбель своим детям оружие, чтобы они росли смелыми воинами, — говорил сыну Антей.
— Я тоже буду воином, — отвечал Алик. — А потом я буду артистом, как мама.
Алик пошел в школу. Он очень гордился, что его мама артистка. Он любил при удобном случае сказать:
— А моя мама артистка!
Во втором классе к слову «артистка» он стал прибавлять «знаменитая». Его спрашивали, как ее фамилия. Он с гордостью отвечал: «Семибратова Елена Юрьевна». И потом добавлял: «А мой папа — Антей».
Однажды весь его класс пришел к нам в театр. Когда подняли занавес и я появилась на сцене, Алик стал шептать направо и налево:
— Это моя мама… Моя мама это…
Ему никто не верил. Ребята отмахивались от него.
— Врешь! Это Гаврик, а не мама. Не мешай!
Но он продолжал шептать:
— Это моя мама… Моя мама это…
Его кто-то пнул в бок.
— Все равно мама… это.
Но к концу первого акта, захваченный действием, он уже сам забыл, что на сцене мама. Он поверил в Гаврика, как все ребята. А мама незаметно отступила в тень.
Мой сын Алик гордился мной. Моим искусством. Он любил бронзового льва на дверях нашего театра. Любил лабиринт закулисных помещений. Запах грима. Запах краски. Таинственный мир декораций. Пустую сцену, похожую на палубу корабля. Он любил театр моей любовью, словно унаследовал ее от меня.
3Я не заметила, как это случилось. Мы с Аликом стали видеться редко. У него появились свои дела, у меня свои. И получилось, что жили мы в одном доме, под одной крышей, а расстояние между нами вдруг увеличилось, словно мы разъехались и живем далеко друг от друга.
На мой вопрос: «Как дела?» Алик почти всегда отвечал одно и то же: «Нормально». Все всегда у него было нормальным. Сперва это слово действовало на меня успокоительно. Нормально — значит, все хорошо, ладно, никаких неприятностей. А потом…
Меня вызвали в школу. Алик стал пропускать уроки, хватал двойки, плохо вел себя в школе. Ему всегда не хватало денег, которые я давала на завтраки, на троллейбус, на кино. Он стал поздно возвращаться. «Где был?» — «У товарища». От него стало пахнуть табаком… А ответ был один — «нормально». Нормально, когда все было ненормально.
Неожиданно я открыла для себя тайный смысл этого слова. На языке Алика «нормально» означало: «Отвяжись, не желаю я с тобой откровенничать, не желаю делиться своими переживаниями».
Я бралась за перо и писала Антею, который «разъезжал по всему шарику»: «Что нам делать с Аликом? Он стал чужим и холодным. Я чувствую, что с ним происходит что-то неладное. И у меня нет времени заняться им всерьез».
И с другого конца света пришел ответ: «Вернусь и займусь им как следует».
Антей возвращался. Привозил подарки. Алик был теплым и приветливым, он любил подарки — «иностранные шмотки». И казалось, что все наладилось. Но это только казалось. Антей уплывал. И снова: «Как дела?» — «Нормально».
Однажды Алик спросил меня:
— Мама, ты могла бы уйти из своего театра?
Этот вопрос был так неожидан для меня, что я ответила не сразу, замешкалась с ответом.
— Как уйти… Почему уйти? Ведь театр — мой дом.
— Но ведь есть много взрослых театров, ты могла бы играть там.
Ах вот оно что! Алик не хотел, чтобы я служила в детском театре. Он был в том возрасте, когда с презрением относятся ко всему, что имеет отношение к детству: не читает детских книг, не ходит на детские фильмы, и если мама артистка, то пусть будет артисткой настоящего театра, а не какого-то детского. Ну, это естественно. Ничего страшного в этом нет.
— Зачем это, Алик? — Я постепенно приходила в себя. — Мне хорошо в моем театре, в другом театре я не нужна, ведь мое амплуа — травести, мое место в детском театре.
— Все это верно, но нельзя быть вечно травести. Настанет день…
Мне показалось, что он сжал мое сердце в кулаке. Так сжал, что не продохнешь. Он нащупал больное место, болевую точку и нажал.
— Разве я не прав?
— Ты прав, — глухо сказала я. — Но до этого дня еще далеко.
Он спокойно посмотрел на меня. Спокойно и как-то оценивающе. И произнес холодно, как приговор:
— Как знать… Впрочем, тебе жить.
И ушел.
Антей! Где ты сейчас, Антей? В каких морях и океанах? Приди скорей, Антей, не как муж, но как рыцарь. Защити меня от самой суровой в мире жестокости — жестокости сына. Канарские острова, острова Зеленого Мыса, Огненная Земля… Где ты, Антей? Я упала на диван и заплакала. Я не просто плакала. Я оплакивала себя. Мне нестерпимо было жаль себя. Никогда еще мне не было так жаль себя. Сердце больно стучало. Оно слало свои тревожные радиограммы во все концы света. Где ты, Антей?
А вечером опять спектакль.
Я пришла в театр. Села перед гримерным столиком. Надела парик, помазала лицо оливковым маслом — я всегда перед гримом мазала лицо оливковым маслом. Потом взялась за грим. Я клала грим густыми мазками. Но странное дело: мальчишка не появлялся. На меня из зеркала смотрела несчастная женщина, смотрела сквозь толстый слой грима. И в глазах, в живых черных глазах вместо обычного озорства из глубины смотрела печаль. Я чувствовала, что он, мой желтоволосый, не придет, я не смогу играть. Получится обман, а не игра.
Я сидела с закрытыми глазами, и тут кто-то потряс меня за плечо:
— Лена! Что с тобой?
Я оглянулась.
За спиной стояла моя подруга, артистка Галина Лужина.
— Галя! — Я обрадовалась, что она пришла. — Галя, я не могу играть… Я играть не могу!
— Ты заболела?
— Я постарела. У меня не получается мальчишка. Я старая баба.
— Замолчи! — Она прикрикнула на меня. — Замолчи! Ты актриса или размазня? Возьми себя в руки. Встань!
Она не произнесла, а скомандовала: «Встань!» Я послушно встала.
До начала спектакля оставались считанные минуты. И тут, я не знаю, откуда он взялся, этот проклятый мальчишка! Я как бы вспомнила, что я не просто женщина, мать, я артистка, артистка-травести. Я приказала мальчишке: явись, защити меня! И он явился. Я подняла глаза и увидела желтоволосого, скуластого, с озорными глазами. Боль отпустила меня. Я услышала гул множества ног и почувствовала, как подземные толчки сотрясают театр. Значит, зрители входят в зал. Штурмуют его, как крепость. Я воткнула в парик две шпильки, чтобы крепче держался, и вышла в коридор.
