Иштван Фекете - История одного дня. Повести и рассказы венгерских писателей
С помощью ложки Панника легче справилась и с мясом и с соусом. Она даже хлеб накрошила в него, Но, услышав смех Валики, покраснела и снова опустила головку.
Внесли лапшу. Аппетитную белую лапшу с жирным творогом. Паннике и это кушанье позволили есть ложкой.
— Но потом и тебе придется научиться кушать. Видишь, как красиво ест Валика.
Когда все встали из-за стола, папочка сказал:
— Вот что, девочка, ступай теперь домой и передай отцу, чтобы он пришел ко мне. Я хочу с ним поговорить.
Панника мигом кинулась за своим пальто, надела его и собралась уходить.
— Погоди, надо же откланяться, как положено поблагодарить за обед и перед уходом со всеми попрощаться.
Но Панника стояла, не проронив ни слова.
— Ничего, научится, — сказал папочка. — До пасхи времени много.
Папочка произнес это ласково, засмеялся даже и нисколько не рассердился, но Панника снова опустила голову и направилась к дверям.
Валику на улицу не пустили, боялись, как бы она не простудилась.
— Скажи своему отцу, чтобы пришел немедленно. Я хочу дать ему работу.
Папочка прилег, поспал часок, а когда проснулся, отец Панники, бедный, плохо одетый поденщик, стоял уже на крыльце. Папочка вышел к нему.
При появлении его высокоблагородия поденщик снял шляпу. Его высокоблагородие был рослый, дородный мужчина, поденщик же — маленький, худой человек с изможденным лицом.
— Как вас зовут?
— Янош Такаро.
— Хорошо… Ваша дочка будет обедать у нас ежедневно до самой пасхи… Поняли?
Поденщик молча кивнул головой.
— Если она будет вести себя хорошо, получит старенькие платья и башмаки моей дочки. Получит все, что нужно, пусть только ведет себя как следует. На какие средства вы живете?
— Я — безработный.
— И давно?
— С самой жатвы.
Его высокоблагородие молча смотрел на поденщика. Тот тоже молчал, держа в руке шляпу.
— На что же вы живете?
Поденщик передернул плечами и продолжал молчать.
— Сколько у вас детей?
— Шестеро.
— Шестеро?! Гм… Как же посмели вы обзавестись таким количеством детей, если не можете заработать им на хлеб? Ну, да все равно!.. Так вот что мой друг, я беру на себя заботы о вашей дочери. До самой пасхи она ежедневно будет приходить ко мне вместе с моей дочкой. И за это вам ничего платить не придется. Поняли? А чтобы вам не казалось, будто я содержу вашего ребенка задаром, вы сделаете мне что-нибудь по хозяйству. Видите, вон там дровяник. — И он указал на сарай, стоявший в глубине двора. — Идите туда, наколите немного дров, и мы в расчете.
Он повернулся и вошел в дом.
Поденщик тоже повернулся и, надев шляпу, направился через двор по расчищенной от снега дорожке к сараю. Он нашел топор и принялся колоть дрова. Колол два часа, а потом ушел, никому не сказавшись. Только перед сумерками пришла служанка Рожи и сообщила барину, что поденщик ушел.
— Не беда, — сказал его высокоблагородие, — ушел так ушел. А я хотел поднести ему стопку палинки.
На другой день девочка не явилась в школу и не пришла обедать к Валике.
Валика плакала, что нет Панники.
— Ничего, завтра придет.
Но Панника больше не пришла.
Через несколько дней о девочке забыли.
Как-то его высокоблагородие увидел поденщика перед зданием городской ратуши. Он мрачно стоял в толпе других безработных. Его высокоблагородие окликнул поденщика.
— Вы — Янош Такаро?
— Да.
— А где ваша дочь? Почему она не приходит обедать?
Поденщик молчал. И только после настойчивых расспросов хмуро и резко произнес:
— Не люблю я, когда допытываются, на что живет бедняк…
Его высокоблагородие посмотрел на поденщика с удивлением и сказал:
— Непонятно! Неужели вам не жалко, что дочка ваша голодает, без хлеба сидит. Непонятно, что вы за люди!
Поденщик не отвечал, он отвернулся и угрюмо уставился в пространство.
Перевод А. Кун
Деже Костолани
Вруны
Это было знаменитое, старинное семейство с довольно необычной родословной, уходившей в таинственную глубь средневековья. Жили они в двухэтажном особняке в центре городка.
Предки их были не то армянами, не то испанцами. Но с течением времени в жилы их влилось немало другой пряной южной крови — они разбогатели и заняли видное положение, щеголяя бесчисленными титулами и гербом, изъеденным ржавчиной столетий.
Мужчины в этом роду все смахивали на леопардов, а девушки — на диких кошек. В жизни не видывал я людей таких крепких. Даже младенцы у них ничем не болели, а старики за семьдесят держались прямо и знать не знали ни палки, ни очков.
Как-то утром мы шли в школу с их меньшим мальчиком.
— Знаешь, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — а мы вчера были с папой на луне.
От изумления и зависти я не мог вымолвить ни слова.
— У папы маленькая такая электрическая машинка есть, — продолжал он. — Со спичечницу. Нажмешь — и через две с половиной минуты на луне.
— И вы там прямо и спите?
— Ну да, у нас там две кровати поставлено.
— Не может быть, — не поверил я и стал расспрашивать во всех подробностях, как летают на луну, а он объяснять: бойко, деловито, не моргнув глазом и не сбиваясь.
В конце концов я сдался, умоляя только признаться, что он пошутил. Но товарищ мой оставался непреклонен.
В другой раз он объявил, что романы Йокаи пишет, собственно, дядя Геза.
Я уже знал тогда, кто такой Йокаи. Мама видела его на празднествах в честь тысячелетия Венгрии и все рассказывала, какой он статный, с голубыми глазами и белой-белой шевелюрой. И дядю Гезу я знал. На крестьянской телеге, в зеленой охотничьей шляпе с кисточкой из свиной щетины, он часто появлялся осенью в городе. Дядя Геза охотился на зайцев и нам их иногда присылал. Он не казался мне таким же умным, как Йокаи, и вообще все это выглядело неправдоподобно. Но Карой растолковал, что дядя Геза пишет свои романы дома, а в Пешт посылает по почте, из скромности издавая их под фамилией Йокаи, который его хороший приятель. Йокаи часто даже в гости к ним приезжает. По ночам, когда никто не видит.
Каждый день встречал он меня подобной новостью. То похвалится, будто у них настоящий крокодил живет в ванне, то выдумает, что тысячу крон в неделю получает от матери на карманные расходы и держит на эти деньги лошадей — в загородной конюшне. Все это меня ужасно злило. Наконец, я порешил прямо уличить его во лжи. Но стоило Карою начать свои россказни, как вся моя решимость улетучивалась, и я слушал, всерьез заинтересованный.
— Что у вас бывает, например, на завтрак? — спрашивал он.
— Кофе.
— А у нас — изюм и шоколад. А комнат у вас сколько?
— Три.
— А у нас пятнадцать. Четыре в доме, а одиннадцать внизу, под землей, чтобы никто не видел.
Однажды я пробрался к ним.
С замираньем сердца отворил дверку и проник в усыпанный гравием дворик. Навстречу мне вышла борзая, мирно помахивая хвостом. Оконные стекла радужными бликами отсвечивали на ярком летнем солнце. Я целиком отдался очарованию незнакомого места и долго стоял как завороженный, позабыв о своем намерении. На другом конце дворика с видом оскорбленных герцогинь разгуливали павы, крича своими скрипучими голосами.
Калитка в сад отворилась, и вышла стройная высокая девушка с книжкой в руке. За ней — еще две девушки и три мальчика разных лет, мне незнакомые.
— Карой дома?
— Нет, — ответили все в один голос.
В ту же минуту из калитки вынырнул и Карой. Никто, однако, не удивился, и меня как ни в чем не бывало проводили в дом.
— Ты уж прости, — извинялся Карой, — всех комнат я тебе сегодня не могу показать. Папа уехал и запер.
Но тут и так было на что поглядеть. В полутемном коридоре, нахохлясь, сидел попугай, упрямо твердя одну и ту же фразу.
— Штефания! — окликнул сестру мой приятель. — Где то ружье, что кайзер нам подарил?
— Заперто в шкафу, — ответила девушка, продолжая читать.
— Ружье заперто, — тараторил Карой, — но зато вот кинжал, подарок персидского шаха. Они закадычные друзья с моим папой. Смотри, как лезвие блещет.
Я взял кинжал, стал рассматривать.
— Мальвина! А где золотая сабля? — спросил он у другой сестры.
— Чинить отнесли.
— Саблю отнесли чинить, — подхватил он, — но вот ятаган: его наш предок отбил у турок во время Мохачского сражения[49]. Сто тысяч крон стоит. Один музей уже предлагал, но мы не отдадим. Правда, Кристина?
— Конечно, — отозвалась Кристина.
Оторопев, смотрел я во все глаза и не успевал прийти в себя от услышанного, как в руки мне совали уже новый предмет. Все говорили разом, наперебой, чуть не отталкивая друг друга, лишь бы вставить словечко. Я словно в сказочное царство попал. В четырех низеньких комнатенках ютилось множество людей — не только мальчиков, их сестер, но еще и каких-то незнакомых пожилых тетушек, бабушек, родственниц, которые жили здесь, вязали, вышивали и раскладывали свои пасьянсы. Все они сидели по большей части в оконных нишах, куда вели две ступеньки, и, поманив меня, целовали со страстью, с упоением прямо в губы, так что дух захватывало.
