Николай Ященко - С отцами вместе
Голос Васюрки Чуракова рассек тишину:
— Жалко, что тебя не уложили вместе с ними!
— Какое бескультурье! — завопил эсер, кидаясь к Мокину. — Прошу вас оградить меня от хулиганства!
Смазчик Широких, пошептавшись с Митей, поднялся за столом и сказал эсеру:
— По-твоему выходит, что Васюрка Чураков некультурный? А скажи пожалуйста, всему народу, где был ты, культурненький, когда наши отцы и братья с оружием в руках боролись с царским режимом, с разными атаманами да генералами? Где ты прятался?
— Вопрос не по существу! — возмутился обвиняемый.
Зрители зашумели, затопали. Раздались возмущенные возгласы:
— Ну и жаба!
— Заткните ему глотку!
Председатель суда теперь и сам не знал, где инсценировка, а где настоящая жизнь. Эсер, нарушая план, вскочил на суфлерскую будку, перегнулся в зал, потряс тростью.
— Кто это хочет заткнуть мне глотку? А ты знаешь, щенок, что я в царской тюрьме сидел?!
— Тихо! Не бузить! — начал наводить порядок Мокин. — Ты что, Кравченко, руку поднял? Вопросик эсеру? Валяй!
Костя, не слезая с подоконника, спросил:
— За что вас при царе в тюрьму садили?
Подсудимый обмахнул вспотевшее лицо цилиндром.
— Я в губернатора стрелял. Да-с! Что тебя еще интересует, молодой человек?
Весь зал смотрел на Костю Кравченко.
— Меня интересует, почему эсеры в товарища Ленина стреляли? За что они убили большевика Урицкого в Петрограде?
Зрители зашумели. Эсер вскочил на скамью, поднял трость.
— Комсомольская провокация! — кричал он. — Мне не дают говорить! Председатель суда, примите меры!
— Вопросы поставлены ребром! — громко сказал Мокин. — Тебе, эсер, и крыть нечем… И вообще я тебя призываю к порядку. Чего ты забрался на скамью подсудимых? Тебе на ней сидеть положено, а не стоять! Слезай!
Зрители смеялись. Эсер послушно спрыгнул со скамьи.
— Поверьте мне!.. Только мы, социалисты-революционеры, поднимаем знамя свободы и счастья и пронесем его по всей России… Большевики заведут вас в неволю, оставят в нищете. Да-с! Они научили вас петь «Интернационал», и вы поете: «Для нас все так же солнце станет сиять огнем своих лучей». Солнце сиять, конечно, будет потому, что большевики не в силах его погасить, но больше, ей-богу, ничего не будет!..
Сунув два пальца в рот, Васюрка громко свистнул. Его поддержали другие. Храпчук кричал: «Митя, дай ему по кумполу, чтобы цилиндр покатился». Кто-то бросил в эсера палку, он запрыгал по сцене на одной ноге. Это не предусматривалось инсценировкой, и Митя постучал кулаком по столу.
— Братва, вы не шибко того!..
Сильно прихрамывая, подсудимый отошел подальше от суфлерской будки, загородился скамьей. По рядам для суда передавалась записка. Получив ее, Митя прочел вслух: «Суд идет неправильно, нет защитника». В зале стало тихо. Митя поскреб затылок — кто знал, что поступит такая записка, — и сказал:
— Разобъясняю… А кто возьмется защищать обвиняемого? Буржуев в нашем поселке нет… Разве захочет тот, кто записку послал?! Давай выходи, защищай, дозволяю…
Зрители завертели головами, зашушукались. Блохин ждал, что выступит Химоза, но его в зале не было видно.
— Ну? — спросил Митя. — Нет желающих защищать эсера. Тогда переходим к допросу свидетелей. Хочет дать показание шпалоподбойщик Чураков!
Васюрка оставил на лавке шапку и быстро протопал к сцене.
— Говори только правду! — строго предупредил его Мокин.
— Моя правда настоящая, рабочая, — Васюрка переступил с ноги на ногу, поглядел на Храпчука, который жестами подбадривал его. — Тут все знают, что отец мой умер от того, что приехал с германского фронта отравленный газами и с простреленным боком. Мать моя сколь лет больная. Младший братишка сидит дома раздетый. И кушать нечего. А кругом враги, война не кончилась, до Владивостока народной армии еще долго идти. Как жить будем? Перво-наперво надо добивать белых и японцев. Второе дело — работать с утра до ночи, разруху прикончить. К новой жизни пробиться охота! Товарищ Ленин говорит, что мы, молодые, будем жить при коммунизме. Это же в тысячу раз лучше, чем теперь. А кто нам ходу не дает? Вот, такие типы…
Он показал рукой на приунывшего эсера.
— Они под ногами вертятся, назад нас тянут, красивыми словами закормили, к Советской России мешают присоединиться. И еще хотят, чтобы рабочий класс голосовал за них на выборах в учредиловку. Черта с два! Я первый не буду! Вот и все!
На свое место Васюрка пошел, заложив за спину руки, в ушах отдавались хлопки зрителей.
Вторым свидетелем оказался Андрей Котельников. Он остановился в проходе, придерживая под мышкой снятый с себя полушубок.
— Может, кто не знает меня, я из Осиновки. Приехал за Герасимом. Это наш председатель сельревкома, в больнице тут лежал. Его бандиты чуть не убили, окружили и начали палить в окна из винтовок. В одной газетке писалось, что бандам эсеры помогают. У нас в деревне этому не верили, эсеры, мол, за мужика. А теперь верят… Ты покажись, Герасим…
У окна поднялся худощавый мужчина в солдатской шинели. Левая рука его была подвешена на тонкой ленте из бинта.
— Товарищи гражданы! — сказал он негромко и покачал больную руку. — Я эсеров этих еще по германскому фронту знаю. Пустобрехи — и все тут! Эсеров слушать — век маяться! Мое воззвание: не давать за них голоса на выборах!
Герасим поклонился всем и сел, морщась от боли. Мокин объявил:
— Суд вызывает товарищей Хохрякова, Зыкова и Карасева!
К всеобщему удивлению, в проходе между рядами появились не взрослые, а подростки. Переглядываясь, к сцене подошли Пронька, Кузя и Ленька Индеец.
— Что можете сказать? — спросил их Мокин. — Да повернитесь лицом к народу!
— Сказать ничего не можем! — громко ответил за всех Кузя. — Мы спеть можем!
Зал весело зашумел, ожидая чего-то необыкновенного.
Мокин склонился к Широких, потом к Вере Горяевой и объявил:
— Суд разрешает, если песня относится к делу!
Кузя потер переносицу, взялся руками за ремень и, не скрывая озорной улыбки, запел:
О чем толкует нам эсер?
О чем толкует нам эсер?
Всей силой своих голосов Пронька и Ленька Индеец поддержали товарища.
Отдай буржуям Дэ-вэ-эр!
Отдай буржуям Дэ-вэ-эр!
Во всех концах зала начали подпевать комсомольцы. Председатель суда нисколько не удивлялся этому — так было заранее условлено, он и сам, придерживая один плохо приклеенный ус, подтягивал свидетелям. Пели члены суда, смазчик Широких и Вера Горяева, пел обвинитель. К комсомольцам присоединились все, кто знал песню. С подоконника Костя наблюдал за последними рядами, там собрались ученики. Хотя Химоза и запретил соучрабовцам ходить на политсуд, все же несколько старшеклассников присутствовало. Все они пели. Рядом с Кузей сидел сын врача, Свиридок… Почти половина зала исполняла боевой припев:
Станцуем карманьолу,
Пусть гремит гром борьбы!
Эй, живей, живей, живей!
На фонари буржуев вздернем!
Эй, живей, живей, живей!
Хватило б только фонарей!
Пока исполняли припев, к дверям, сильно согнувшись, быстро прошел регент. На процесс его послал Химоза, но песня напомнила бородачу что-то неприятное, и он решил сбежать, не дослушав до конца. Может быть, кто-нибудь и обратил бы внимание на трусливое бегство эсера, но как раз в это время у входа началась давка, поднялся шум. Кто-то пытался пробиться из фойе в зал, расталкивал стоящих в дверях людей, а те упирались. Крики усилились.
— Что там за буза? — поинтересовался Мокин со сцены.
Через минуту все выяснилось. На станции стоит воинский эшелон. На перроне проведен митинг по поводу предстоящих выборов в Учредительное собрание. Узнав, что в нардоме судят эсера, народоармейцы послали на суд делегацию из двух человек. Их пропустили в зал. Оба были с винтовками. Один из них, уже немолодой, с всклокоченной бородкой, попросил у Мокина разрешения зачесть резолюцию, вынул из-за обшлага шинели сложенный в несколько раз листок серой бумаги и, сильно окая, начал читать:
«…Приветствуем Учредительное собрание крестьян и рабочих, но если туда пройдут все старые контрреволюционеры, то есть волки в овечьей шкуре — эсеры и меньшевики, то мы таковое через 24 часа разгоним силою штыков.
Да здравствует наша близкая союзница — материнская Советская Россия».
Резолюцию зал выслушал стоя и долго одобрял ее рукоплесканиями. Делегация согласилась до отхода эшелона остаться на суде. Народоармейцев усадили в первом ряду. Как и многие местные жители, они принимали политсуд за настоящий процесс. Тот, что читал резолюцию, сказал Блохину:
— Неладно у вас! Надо бы к эсеру часового приставить!
— Он и так не сбежит, — засмеялся Блохин, — мы его всем народом караулим!
