Михаил Колосов - Три круга войны
— Младший лейтенант, оставьте! — крикнул Гурин.
Тот вздрогнул и вызверился на него:
— А ты кто такой? Как разговариваешь с офицером!
Младший лейтенант был выпивши, и, наверное, надо быть с ним поосторожнее. Но как?
— Прекратите безобразие! — Гурин решил не снижать командирский тон. — Или мы сейчас вас арестуем и отведем в комендатуру.
И вдруг он увидел: сник младший лейтенант, но не сдается:
— А вы что тут с немцами рассусоливаете? Их всех уничтожать надо!
— Товарищ Сталин так не говорил, — и Гурин махнул немцу, чтобы ушел с глаз долой.
Младший лейтенант осмотрел Гурина внимательно. Пояс, полевая сумка, пистолет — все как у офицера, но погоны сержантские, за плечами вещмешок и автомат — как у солдата. Покрутил головой:
— Ты кто такой?
— Это военная тайна. А вы кто такой? Откуда и куда?
— Мы на фр-р-ронт идем!
— Вот и идите, товарищ младший лейтенант, а то отстанете от своих.
— Да ты знаешь, как я стреляю? Лучший стрелок был в училище! — И он, почти не целясь, выстрелил в чашечку на столбе, та разлетелась вдребезги. — Понял?
— Очень хорошо! Но торопитесь, а то опоздаете, и придется вам только чашечки сбивать.
— Да ты кто такой? — опять пристал к Гурину младший лейтенант. — Из особого?
— Идите, товарищ младший лейтенант…
— Ясно. Так бы и сказал сразу… Ладно, я пошел. — Взглянул на дверь. — А фрица живьем оставлять жалко… Нельзя! Ферштеен?
— Ферштеен.
— То-то, — и он пошел, загребая ветер расстегнутыми полами шинели.
Гурин остался с разведчиками, раздумывал: «Что делать? Верить немцу или нет? Идти назад или вперед? Разведчики немцу явно не доверяют. Но что делать?»
Вышли со двора, остановились. Смотрят: группа польских офицеров шумной толпой идет — это освобожденные из немецкого плена, рады свободе, торопятся домой.
— Товарищи паны офицеры, — обратился к ним Гурин, — вы должны знать, где находится Дразикмюле.
Поляки окружили Гурина, наперебой принялись втолковывать ему, где этот Дразикмюле. Показывают, как и немец, на восток, в обратную сторону. Гурин карту достал, они — свою, смотрят, сверяют. И вдруг один, наверное старший, у него тоже карта оказалась, стал объяснять:
— То есть стара польско-германська граница. Дразикмюле — германське название. По-польскому то будет — Дравский Млин. Вот так. Я знаю!
— Похоже, они правы, — говорит Гурин своим ребятам. — Придется возвращаться. Пошли!
— Пошли! — весело повторяют поляки, и они общей группой идут в обратную сторону. Разговорам и расспросам нет конца. Полякам нужен польский военный комендант. Такой уже есть в Лукац-Крейце, и они радуются сообщению, будто вот-вот мать родную встретят.
У развилки перед железнодорожным переездом остановились, поляки показывают им ту дорогу, которую они утром отвергли. Курсанты объяснили полякам, на какой улице находится польская комендатура, и они расстались такими друзьями, словно всю жизнь росли и учились вместе.
Дразикмюле — это даже и не станция, а скорее маленький полустанок. Здесь было всего лишь два дома. Один — узкое и потому казавшееся высоким двухэтажное здание — низ каменный, а верх деревянный. На стене, обращенной к полотну, на белой заплатке черной краской красиво, с готическими завитушками написано: Draßigmühle. Другой дом отстоял от первого на некотором расстоянии, ближе к деревенскому поселку, который, чувствовалось, жил своей собственной жизнью, не имеющей ничего общего с этим полустанком: во дворах поселка были настроены многочисленные сараюшки, риги с узкими дверями и широкими воротами, стояли высокие крестьянские телеги, бродили куры.
В поселке жили поляки, в этом же поселке расквартировались и курсанты. В станционном доме размещалась только дежурная рота.
Капитан Бутенко уже обжил в поселке гостеприимный домик с очень радушными хозяевами: матерью и ее двумя взрослыми дочерьми. Младшая, лет восемнадцати, Гертруда была беленькая стеснительная толстушка, а старшая, Луция, лет двадцати пяти, — худенькая, смуглолицая и черноволосая, будто вовсе и не сестра первой. Глаза большие, живые, жгучие, как у цыганки. На щеках постоянно алел румянец. Игривая, подвижная бабенка, Луция была замужем, но муж ее служил в польской армии, и она жолмеркой жила у матери. Хозяйка дома пани Барбара — очень милая и добрая женщина с лицом удивительно спокойным и даже умиротворенным — добродушно смотрела на своих дочек и лишь слегка улыбалась.
Обитал в этом доме и еще один человек — болезненный старик, свекор хозяйки. Старик ходил по двору, делал что-то по хозяйству, кашлял, очень охотно вступал в разговор, если к нему обращались, но сам никогда первым не заговаривал. Был он нелюдим; наверное, дедушкины гены и перешли к Гертруде.
Когда в этом доме появился Гурин, капитан стал знакомить его с хозяевами, как со своими давними и хорошими знакомыми. Гурин здоровался со всеми за руку, называл свое имя. Пани Барбара, улыбаясь, сказала ему что-то ласковое и приветливое, но он, растерявшийся перед столькими радушными лицами, не смог ее слова сразу перевести для себя на русский язык, он лишь каким-то чутьем уловил их общий смысл. Гертруда, глядя куда-то в пол и в сторону, протянула Гурину вялую ручку и тут же отошла к матери, спряталась за ее спиной. Зато Луция, блестя своими глазами-плошками, крепко сжала длинными пальцами гуринскую руку, сказала по-польски:
— Какой молодой офицер!
Не зная, куда деваться от ее глаз, Гурин смутился, покраснел, проговорил невнятно:
— Я не офицер…
— Ой! Покраснел, как девочка! — не унималась Луция.
А когда Гурин снял шапку и шинель, мать, глядя на него, грустно сказала:
— На Стаська похож.
— Так! — радостно согласилась Луция и пояснила Гурину, что Стасик — это ее, Луции, муж и что Гурин очень похож на него.
— Очень рад, — сказал Гурин.
— Я буду тебя звать Стасик, — тут же решила она.
— Ну что ж, — согласился Василий. — Стасик — имя хорошее, мне нравится.
Луция обрадовалась и объявила:
— Ты будешь моим мужем.
Тут уж Гурин не нашелся что ответить, а она обхватила его шею, крепко стиснула своей худенькой костлявой рукой, обратилась к матери:
— Так, мамо? То Стась уже вернулся!
Мать смотрела на них, улыбалась по-доброму, а капитан Бутенко, видя растерянность Гурина и зная уже взбалмошный характер Луции, хохотал до слез.
Так они с этого момента и играли в мужа и жену. Гурин постепенно привык к своей роли и иногда подыгрывал Луции. И было в этом что-то очень теплое, искреннее и чистое.
Когда Гурин приходил домой слишком поздно, Луция делала ему упрек. Сдвинув сурово черные брови, она с шутливой серьезностью допрашивала его:
— Где был? К другой ходил? То нехорошо! Ты мой муж, и я тебя кохам. А ты меня кохаш?
— Кохам, кохам, Луция. А был я на работе, — отвечал он с видом провинившегося мужа. И, как пароль, напевал: — Эх ты, Лушка, Лушка, ты моя подружка.
— Тогда иди кушать, — сменяла она гнев на милость и улыбалась.
А однажды он получил письмо с незнакомым ему почерком и с обратным адресом, который обозначался той же полевой почтой, что и его батальон, только на отлете от цифр стояла другая буква. Вместо фамилии отправителя была поставлена какая-то закорючка — чья-то роспись, тоже ему незнакомая.
Развернув треугольник, Гурин стал читать:
«Милый, дорогой, любимый мой Василек!Где ты и как ты? Я знаю, что все равно мне этого не узнать, как и я не могу ничего написать о себе по причине военной цензуры. Ты знаешь, милый, мне тяжело без тебя, не проходит минуты, чтобы я не думала о тебе. Только странно — не могу вспомнить твое лицо. И лишь когда закрою глаза, ты начинаешь проявляться, и тогда я долго-долго любуюсь тобой.
Если бы ты знал, как я соскучилась!
Люблю, люблю, люблю! Целую, целую, целую.
Милый, береги себя.
До скорой встречи! (Я так хочу, чтобы она была скорой.)
Твоя Шурка».Шурочка догадалась письмо написать! Какая радость! Гурин перечитывает его еще и еще раз, глаза ему застилает туман, во рту вдруг становится сухо, он облизывает губы, оглядывается — не видит ли кто его смятения. И вдруг замечает: у него за спиной стоит Луция. Глаза у нее грустные, смотрит на него в упор, с упреком:
— От кого письмо? От твоей девушки?
— От мамы, — почему-то соврал Гурин и стал торопливо сворачивать треугольник.
— Нет. Я знаю, как твоя мама пишет. И ты ее письма не так читаешь. Это от девушки. Зачем обманываешь?
— Я пошутил… Верно, это от девушки, которую я люблю.
Слезы перевалили через край ее больших глаз и крупными градинами покатились по щекам.
— Луция? Что с тобой?
Она не ответила, убежала.
«Вот так да… Доигрались… Она, наверное, привыкла уже и игру стала принимать за настоящую жизнь…» И сделалось ему как-то очень не по себе.
