Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
— В Р. будем садиться? — спросил Дралкин.
Вот!
Посадка, порядок действий – прерогатива летчика, командира экипажа, тут ему ничьи советы не нужны.
— Садиться в Р. — время терять.
— Кое-что обсудить нелишне…
— Что? С кем?
Образ, ритм, музыка перелета на Дон жили в штурмане, выход на точку хутора как бы предопределял успех ростовского отрезка, мысли Кулева, легкие и быстрые, занимала не раскладка маршрута, не расчеты пути, а то, что он жив, молод, у него Дуся и он нужен начальству.
«Если бы не Кашуба», — думал Степан. Кашуба и Жерелин, вдруг вставшие на его пути, омрачали радость встречи с городком.
— «Маленькие» в ориентировке! — Степан покрутил головой, притворно ужасаясь беспечности «маленьких»: — Ни уха, ни рыла. А спеси у них с избытком. Этого хватает. Ну, спесь собьем, не первый год замужем. Как поведем, так и пойдут… «Тенор» меня допекал, — поделился он с летчиком. — «Газует», не уймется, правду ищет, — он пожал плечом: верить «тенору»? Или не обращать внимания?..
Все известно Кулеву!
Как посадил младший лейтенант Дралкин «пешку» в поле, как бегал «тенор» выспрашивать название деревни и потом уговаривал летчика «взлететь по следу» и заявиться домой на свой аэродром, как будто ничего не случилось… Взлетать по следу, продавленному колесами «пешки» в снегу, летчик не отважился. «Пуганый он, Дралкин, насмерть пуганный», — стонал «тенор»…
— Зачем мне его сомнения, — доверительно говорил, был великодушен Кулев. — Мне они неинтересны, Бахарева ему правильно выдала.
«Что привез, что сказал обо мне Кашуба, что посеял в Р. Жерелин?» — думал штурман.
Один бы Кашуба ничего – прилетел, улетел, но в паре с Жерелиным… Все разыгрывается просто: беседуют с командиром в той же летной столовой, слово за слово. «За что дали Героя?» — «За спасение Еременко…» — «А Кулев, спасатель генерала?» — «Какой Кулев? Первый раз слышу…» Тут-то и покажет себя Жерелин, знающий всю его подноготную. Слава штурмана для Жерелина – нож острый. «Вскрыть» или «скрыть», лейтенант Кулев?» Тут он вскроет, развернется, начнет рыть землю. Сколько, к примеру, у Кулева боевых вылетов? Всего? А после очередной награды? Восемь? Или двадцать восемь? И пошла писать губерния… «Сожительствуя с писарем Гнетьневой, получил доступ к штабной документации, в корыстных целях, присвоив вылеты погибших, подделал цифру, увеличил свой личный счет на двадцать вылетов…»
Копыто случая.
Дралкин однажды под него попал, под копыто. До войны, три года минуло, а все сказывается, по сей день знает и ждет Дралкин: в нем могут усомниться. Вроде бы на хорошем счету, доверяют, а чуть что – припомнят и на корни укажут. Случай-то неясный, необъясненный, в него даже поверить трудно. Мыслимо ли, взлетая, упустить машину так, чтобы она развернулась на сто восемьдесят градусов, поднялась в противоположном направлении?! Дралкин и помалкивает. Дали Красную Звезду – он доволен.
— Нас в Ростове ждут, нам в Ростове назначено свидание, — улыбнулся штурман.
…«Гусь» в кювете просел, безнадежно завалился. Техники выпрягли лошадь и, опустившись на корточки, дымили самосадом.
«Работнички», — подумал о них Степан досадливо и с превосходством, которые давали ему орден боевого Красного Знамени из рук командарма, безошибочно «взятый» хутор, уверенность перед этапом, страшившим истребителей. Неначатый, «неподнятый» маршрут – в кармане, знал, чувствовал Степан, взлетая над влажным, шелковистым лугом.
Борозды, взрезанные «тридцатьчетверками», выступали на земле как свежие шрамы. «Работнички, до моего прихода провозитесь», — зыркнул он на техников, пускавших дымки вокруг «гуся». «А ведь его отказ взлететь по следу – зрелое решение», — подумал он о Дралкине и с возможной твердостью в голосе произнес:
— Садиться в Р. не будем!..
В кабине «ЯКа», закрывшись колпаком и прослушивая эфир, Горов подстраивался на командную волну. «Договариваться надо на берегу, — думал он. — Буду требовать посадки. Связь, помехи, возможные отклонения – все обсудить…»
Сквозь треск разрядов он расслышал чей-то голос: «Кого потянем?» — «Каких-то лупоглазых». — «Сколько штук?» — «Девять… Или десять. — Ответы давал, как понял Горов, штурман, обремененный заботами. — Пристегнули десятого. — Добавил насмешливо: – По мне, хоть двадцать!» Чем-то расстроен штурман, не в духе. Не получил на праздник, что причиталось: «Одни на гвардию батрачат, а другие поддают с утра до ночи!» Или не обмыл награду, как задумывал: сорок третий год на дворе, награды заведено обмывать. Чтоб не ржавели, чтобы множились, — молодое честолюбие жадное… «Будем садиться?» — спросил командир. В каждом экипаже – свой расклад. На лидере, как видно, тон задает штурман. Второй «боевик» из рук командующего, выдвинут на должность штурмана АЭ… Штурмана «почтили» боевиком, а командира? На разведку-то ходили вместе. Командир, похоже, о себе не очень-то печется: пятьдесят боевых вылетов – все младший лейтенант. Деликатный: «Будем садиться?» — «Нет!» — категорически отвел встречу штурман. Пустопорожние разговоры. Перевод времени в дугу. Он во встрече не нуждается. «Нет!» — сказал, как отрезал. «Этот себя не забудет», — подумал Алексей о штурмане.
— Товарищ командир! — кричал вскочивший на крыло Житников. — За вами капитан приехал на КП!
— Какой капитан?
— Капитан с телеграммой!.. Телеграмма из Москвы, вас ищут!
— Поздно, — сказал Горов, приподнимаясь на сиденье и движением руки отстраняя Житникова, чтобы не мешал: с восточной стороны, как его и предупредили, к аэродрому приближалась «пешка» гвардии младшего лейтенанта, лучшего разведчика части. — Поздно, — повторил Алексей Горов, готовый к другому, главному, что ждало его по завершении перелета над сонными плавнями Кубани, не ведающими, свидетелями каких воздушных сражений им суждено стать. Ни страха, ни сожалений о расставании со столицей. Простился с ней по-сыновьи и от кары избавлялся, от московской телеграммы уходил потому, что прав…
Уходил ли?
Летчики, при виде лидера кинувшиеся по своим местам, ждали сигнала капитана.
Присев на борт, Горов всматривался в «пешку».
Она быстро приближалась, позволяя различать антенные стойки, трубку Пито, потом и светлые пятна лиц, летчика, худенького, в глухом комбинезоне, штурмана с ним рядом, чуть позади, плечистого, в кожанке… В том, как все эти детали быстро прояснялись с одновременной готовностью столь же стремительно исчезнуть, было нечто, заставившее Горова подумать отчужденно: «Надвинулся!..» Надвинулся, навалился на него, собственно, широкогрудый гвардии старший лейтенант. Алексей явственно себе его представил, прежде всего почему-то кожан, правый рукав которого, как у всех штурманов-пикировщиков, заметно потерт на высоте плеча, где выступает и при каждом толчке дает знать о себе магазинная часть бортового пулемета, — в кабине «пешки» не разляжешься. А летчик, щуплый, в заношенном комбинезоне, — «пришел»… Алексей, по наитию отделив летчика от штурмана, на него уповал, на командира, на гвардии младшего лейтенанта Дралкина.
И лидер, склоняясь коротким крылом, приглядывался к «маленьким»; командир экипажа как будто размышлял, взвешивал: не сесть ли ему в Р., не обсудить ли совместно предстоящий маршрут?..
Гранищев оставил КП, где он толкался, набираясь новостей, когда с хутора протелефонировали о взлете «пешки».
Через овражек, на бугре, просыхавшем под ветром и солнцем, он увидел Лену; она торопливо шла к своему, с белым пояском на хвосте, самолету, отстранившись, как бывает перед взлетом, от всех мирских забот. Павел понял, что разговор с ней сейчас невозможен. Опять невозможен.
За время контрнаступления под Сталинградом он повстречал ее только однажды, в Чепурниках. Тогда зимние, залитые солнцем Чепурники – первый перевалочный пункт великой дороги на запад кишели, как муравейник; возле пышущей жаром водомаслогрейки, одной на весь аэродром, не смолкала веселая ругань, летчики, выбравшись из степных, заволжских нор на просторы Придонья, радуясь солнцу и свету, втягивались в ритм солдатского боевого похода.
Лена из Чепурников уходила, Павел туда прилетел.
Она, как обычно, спешила (возле самолета, расправив лямки парашюта и потряхивая ими, ее ожидал механик), а главная новость Лены состояла в том, что Обливская освобождена и опросы местных жителей подтвердили ее правоту. Все, что она доложила и написала в докладной о вылете в паре с Венькой Лубком на Обливскую, правда! «Я никогда в жизни никому не врала, — чеканила Лена. — Ни вот на столько!» Говорить об этом посреди отполированного тяжелыми, тупоносыми волокушами, сверкавшего на солнце аэродрома, откуда то и дело взлетали и куда то и дело садились боевые машины, не нуждавшиеся в истребительном прикрытии, где черные фигурки тепло и удобно одетых людей делали свое дело, не думая об угрозе ежеминутного удара «мессеров», было необыкновенно приятно. И говорить и слушать… Лене, возможно, показалось, что она бахвалится, упивается своей правотой. Потом, она спешила… Она переменила тему. Заговорила о другом: о том, как стирает война возрастные грани между мужчиной и женщиной. Это тоже сильно ее занимало. Взять, к примеру, женский авиационный полк. Туда пришли юнцы, мальчишки последнего призыва, моложе летчиц на три, четыре, а то и на пять лет, и начались истории, романы, явные и тайные. И какая наивность, слепота, неготовность мальчиков к требованиям сердца, зову крови! «Детский сад, детский сад…» — причитала Лена, глядя на него с улыбкой, повергавшей Павла в растерянность: о ком она говорит – о мальчишках пополнения? Или же о нем?
