Богдан Сушинский - Воскресший гарнизон
— Послушайте, Штубер, — спросил он барона, — это правда, что, прежде чем вручить Отшельнику резец, вы сначала приказали распять его самого?
— Это действительно так? — мгновенно насторожился лже-фюрер, воспользовавшись артистической паузой экс-командира рыцарей Черного леса.. — Этого человека распинали?
— Ну, распинал он, распинал, — ответил вместо барона сам Отшельник, причем по-немецки. — Да только и он — тоже не мастер.
— А вы? Вы — мастер?
— Только я один в этом мире имею теперь право «распинать» Христа на всех мыслимых «распятиях», — ответил Гордаш, выслушав вопрос из уст переводчика. — Потому что был почти так же распят, как и Христос.
— Вы сами подчеркнули, что «почти так же». Насколько я понял, в вашем случае до гвоздей дело не дошло.
— Я мог погибнуть и без гвоздей, еще более мучительной смертью. К тому же, когда меня распинали, я знал, что никто, никакая сила не воскресит меня и не вознесет. А он, — ткнул пальцем в грудь Иисуса, — знал, что будет спасен и возвращен на землю в образе героя-мученика. Разницу улавливаете? Кому из нас было страшнее и мучительнее?
«А ведь Отшельник прав, — поймал себя на этой крамольной мысли Скорцени. — Для Христа это распятие было всего лишь фарсом, пусть даже сопряженным с болью и мучениями, — но фарсом. Он предвидел свое вознесение на небеса и свое воскрешение. А значит, во всем этом голгофном распятии уже просматривается налет некой театральности».
— Христос терпел всего лишь муки распятия, но не муки отрешения от земной жизни. Поэтому настоящий мученик — перед вами. Да-да, это — я. Он же, — едва заметно провел резцом по уже «прибитым» гвоздем ногам Христа (как и отец, Гордаш всегда начинал создание очередного «распятия» с ног), — всего лишь фарисей, лжемученик, разыгрывавший перед распинателя-ми спектакль прощания с земной жизнью. Так что, наверное, мне пришлось отстрадать и за бессердечие моих распинателей, и за жизненную фальшь лжеубиенного Христа.
— Почему же за «фальшь лжеубиенного», ты, святотатствующий во Христе?! — изумился вновь обретший дар речи «фюрер», явно воспользовавшийся молчанием Скорцени, в присутствии которого он все же порой тушевался.
— Да потому что, зная о своем бессмертии и заранее обещанном ему вознесении на небеса, Христос легко мог заставить своих мучителей отречься от страсти распинательства. У него же не хватило на это мужества даже после воскрешения.
— Прикажете отправить этого философа-распинателя в газовую камеру? — невозмутимо поинтересовался комендант, обращаясь то ли к фюреру, то ли к Скорцени.
Однако лжефюрер не ответил. В который раз смерив Отшельника пронизывающим взглядом, он повернулся и молча пошел к центральной штольне, к ожидавшей их машине.
25
Когда Штубер, оказавшийся последним в свите лжефюрера, утвердительно кивнул Софи, дескать, действуй, и покинул мастерскую, она тоже вышла из своего укрытия и, прежде чем Орест успел узнать ее и опомниться, проворковала:
— Молчать, Огест, молчать. — Софи уже давно научилась выговаривать злополучный звук «р», однако в беседе с Гордашем умышленно грассировала, причем исключительно при произношении его имени. — Все объяснения потом. Я тоже беспредельно рада видеть вас, мой милый Огест.
— Господи, а я только взглянул в твою сторону и сразу сердце как-то странно сжалось...
— Пусть бы только попробовало не сжаться, Огест, — вскинула подбородок Софи. — пусть бы только попробовало не сжаться, — едва заметно прошлась рукой по низу его живота.
Отшельник попытался обнять ее, однако Софи лишь на несколько мгновений уткнулась лбом ему в грудь и тут же отпрянула. Не хватало еще, чтобы кто-то из германцев заметил, как офицер люфтваффе обнимается с пленным, с заключенным «Регенвурмлагеря».
— Как же ты здесь оказалась? Ты и вдруг в мундире, причем здесь, в подземелье...
— Эмигрировала в Румынию, оттуда бежала в Германию, ну а там нужно было как-то выживать. Словом, у каждого свой путь на Голгофу, если только он удостоился Голгофы. Однако мы с тобой пока что не удостоились. Нам с тобой пока что выпал этот, первый из кругов ада.
— У меня тоже все так как-то... Немного воевал в армии, затем долго партизанил, попал в плен, и слава Богу, что не повесили...
— Знаю, Огест, все знаю, — резко прервала его Софи. — Вот только времена воспоминаний и исповедей еще не настали, увы! Поэтому садись, — указала ему на кушетку под стеной, — и внимательно слушай: не прерывая, не задавая никаких лишних, а тем более глупых, вопросов.
Отшельник порывался вновь предаться каким-то своим воспоминаниям, но, встретившись с суровым взглядом Жерницки, нервно помахал руками:
— Всё, всё, умолкаю.
— Вам нужно вырываться отсюда, Огест. Любой ценой. Иначе погибнете.
— Знаю. Тут со мной познакомился один польский офицер. Я рассчитываю...
— Уже можете не рассчитывать. Речь идет о майоре Кароле Чеславском, разве не так?
— Вы знакомы с ним?
— Была. Он погиб вместе с другими партизанами. Здесь неподалеку, у озера. Он предлагал вам какие-то варианты побега?
Отшельник взглянул на вход в мастерскую, в которой двери как таковой не существовало, и пожал плечами.
— Наоборот, я нужен был ему здесь. Даже обещал присвоить чин лейтенанта польской армии.
— Если для вас важно иметь чин офицера, вы его получите. А теперь слушайте меня внимательно. Ситуация на фронтах вам в общих чертах известна. Русские и поляки наступают с востока, англичане, американцы, канадцы и прочие — со всех остальных сторон. Почти все союзники немцев, кроме венгров, из войны уже выбиты. Все лагеря военнопленных и смертников немцы при отходе уничтожают. То же самое будет с пленными и здесь, когда гарнизону велено будет отходить за Одер. Приказ после этого может последовать только один: «Лагерь очистить, все объекты эвакуировать или взорвать!».
— И все мои «Распятия» тоже взорвут, — пробормотал Отшельник.
Софи грустновато улыбнулась. Его собственная судьба скульптора явно не интересовала, его интересовала судьба творений. Лично её это взбадривало: значит, превратить его в раба, в лагерную скотину еще не успели.
— Когда германцы поймут, что их вот-вот самих начнут распинать, им будет не до каменных «распятий» какого-то там пленного, — объяснила она голосом многоопытной няни. — Неужели это не понятно, Огест?
— Да в общем-то...
— Кстати, ты мог бы поинтересоваться: а что произошло с теми картинами, иконами и скульптурками, которые оставались у меня после твоего ухода из Одессы?
— Очевидно, остались в Одессе, где и погибли, или разворованы.
— Именно так все и произошло бы, если бы ваши работы... ваши талантливые работы, Огест, не оказались в руках любящей вас женщины. Благодаря помощи одного из священников мне удалось вывезти всю коллекцию в Румынию, а затем переправить в Германию.
— Так она здесь?! — приподнялся Отшельник с такой решительностью, словно ожидал, что Софи доставит коллекцию в «Регенвурмлагерь». — Все мои работы?
— Они спрятаны в предгорьях Швабских Альп, у дома бывшего белогвардейского полковника, и находятся под присмотром его семьи. Уверена, что будут храниться там, пока я вновь не объявлюсь. Семья оберегает их в благодарность за то, что я помогла спасти их сына, буквально вырвав его из рук местной полиции. Правда, после этого ему срочно пришлось уйти добровольцем на фронт, однако полковник уверен," что честь рода важнее жизни любого из его членов. К слову, прежде чем окончательно упрятать ваши полотна, я сделала все возможное, чтобы вы хоть в какой-то степени стали известны в Западной Европе. Например, издала вот этот буклет, — извлекла из планшета небольшую книжицу, в которой помещены снимки всех ваших основных работ, включая и те, что были распроданы еще в Одессе, а также даны их описание и оценки специалистов. Причем все это — на русском, германском, английском, французском и итальянском языках. То есть на ведущих языках мира искусства.
И пока Отшельник дрожащими руками листал буклет, каждый снимок воспринимая так, словно встречался с чем-то бесценно дорогим ему, Софи рассказывала о том, как его «Подольской Девой Марией» восхищались специалисты из Дрезденской картинной галереи и бывший старший искусствовед Лувра. Как сначала в Бухаресте и Констанце, а затем в Берлине и Дрездене, ей удавалось организовывать небольшие выставки работ «иконописца Ореста».
— Кстати, две первые выставки ваших работ священники помогли мне устроить еще в Одессе, весной сорок второго. Одну из них, выставку репродукций — в витрине магазина на Гитлер-штрассе, как именовалась тогда Дерибасовская, а вторую, выставку уже собственно работ, — в фойе Румынской оперы. О выставке работ писала газета «Молва», смотреть её приходили сам Петр Лещенко и известная одесская певица Вера Белоусова[60]. Отдельные работы из коллекции иеромонаха Максима осматривали во время своего визита в Одессу король Румынии Михай и королева-мать Елена. Правда, меня в это время в Одессе уже не было, но это не важно[61]. К слову, две ваши иконы одно время были вывешены и освящены в кафедральном соборе на Пушкинской. Какова их дальнейшая судьба, не знаю.
