Эдуард Володарский - Штрафбат
— Дай-ка йод, — сказал Глымов.
Санитар протянул флакон. Глымов взял йод и стал поливать рану. Ахильгов не выдержал и снова коротко заорал.
— Давай бинтуй, — сказал Глымов санитару и пошел к рукомойнику мыть руки.
— Ты прямо — Пирогов! Тот тоже солдатам ноги отпиливал прямо на поле боя. И тоже без наркоза.
Глымов вытер руки, подошел к Ахильгову, взял фляжку со стола:
— Выпей, полегчает.
Ахильгов взял левой рукой фляжку, сделал несколько глотков, зафыркал, задергал головой и застонал от боли.
Глымов усмехнулся, сказал:
— О-о, наш Идрис совсем прокис. Будет ему орден, комбат, как считаешь?
— По шеям ему будет! — сердито сказал Твердохлебов. — За самовольную отлучку из расположения батальона.
— Правильна — наказать нада, — ответил Ахильгов. — Но орден тоже нада.
— Но сперва наказать, — сказал Твердохлебов.
— Хорошо, — поглаживая забинтованное плечо и морщась от боли, ответил Ахильгов. — Но потом — орден.
— Наказываю я, Идрис. А ордена дает большое начальство. Очень большое.
— Кто такие? — спросил Ахильгов.
— Товарищ Сталин, — ответил Твердохлебов.
Ахильгов долго молчал, соображал, потом сказал, сплюнув на пол:
— Тьфу! Плохо! Не даст!
— Почему? — спросил Глымов. — Ему доложат, как надо. Что ты проявил героизм, важного языка добыл.
— Нет, не даст, — после паузы опять сплюнул Ахильгов. — Он нас не любит.
— Кого «нас»? — спросил Глымов.
— Ингушей и чеченцев.
Глымов присел перед Ахильговым на корточки, обнял его за шею и зашептал на ухо:
— Скажу тебе по секрету, Идрис, он никого не любит…
Ахильгов внимательно посмотрел Глымову в глаза, махнул здоровой рукой:
— Ладно, не нада ордена. Идрис ни у кого ничего никогда не просил и не будет.
— Тогда выпей еще. — Глымов взял флягу, налил в три кружки, стоявшие на столе. — И мы с тобой выпьем. Ты, в натуре, настоящий геройский поступок совершил. За то и выпьем. Вернись домой живой и с победой!
— Не хочу водку пить… — поморщился Идрис. — Я вино люблю.
— Надо, — сказал Твердохлебов. — К ночи рана так разболится — на стенку полезешь. А с водкой заснешь и проспишь до утра.
Ахильгов взял кружку, встал, чокнулся и решительно выпил большими глотками.
Они понимали, что это их последняя ночь и завтра они расстанутся и уже вряд ли когда-нибудь увидятся снова. Света так и сказала ему, когда они лежали в постели, прижавшись друг к другу:
— Завтра уедешь, и больше не увидимся никогда.
— Если не убьют, обязательно увидимся, — тихо ответил Савелий.
— Я за тебя Богу буду молиться, чтоб не убили.
— Ты веришь в Бога? — чуть улыбнулся Савелий. — Комсомолка…
— Все люди верят в Бога, — горячим шепотом ответила Светлана, — даже если думают, что не верят.
— Что-то непонятно выражаешься, Света. «Верят, даже если не верят». Непонятно.
— Чего тут непонятного? Все очень просто, — засмеялась Света. — Мне бабушка так говорила.
— Хочешь, я тебе одно стихотворение прочитаю. Гениальное.
— Ну, если только гениальное, — улыбнулась Света и чмокнула его в щеку.
— Называется «Завещание», — тихо произнес Савелий и начал:
…Наедине с тобою, брат,
Хотел бы я побыть,
На свете мало, говорят,
Мне остается жить!
Поедешь скоро ты домой,
Смотри ж… Да что? Моей судьбой,
Сказать по правде, очень
Никто не озабочен.
А если спросит кто-нибудь…
Ну, кто бы ни спросил,
Скажи им, что навылет в грудь
Я пулей ранен был,
Что умер честно за царя,
Что плохи наши лекаря,
И что родному краю
Поклон я посылаю.
Отца и мать мою едва ль
Застанешь ты в живых…
Признаться, право, было б жаль
Мне опечалить их,
Но, если кто из них и жив,
Скажи, что я писать ленив,
Что полк в поход послали,
И чтоб меня не ждали.
Соседка есть у них одна…
Как вспомнишь, как давно
Расстались!.. Обо мне она
Не спросит… все равно,
Ты расскажи всю правду ей,
Пустого сердца не жалей,
Пускай она поплачет…
Ей ничего не значит!
За окном синела ночь, неярко светились редкие огоньки, слышались стук движка, громкие голоса санитаров.
Савелий замолчал, и они долго лежали молча и неподвижно, прижавшись друг к другу под тонким фланелевым одеялом. Потом Света сказала:
— Это написано про очень одинокого человека… которого забыла любимая…
— Пожалуй, что так… — вздохнул Савелий.
— Я тебя никогда не забуду… Не веришь?
— Теперь верю…
— Это ты сочинил? — спросила Света.
— Это Лермонтов сочинил. Слышала про такого?
— Конечно. В школе проходили. Только я этого стиха не читала, — виновато призналась Света.
Савелий повернулся, привстал на локтях, сверху посмотрел на Свету, поцеловал ее.
— И правильно делала. Нечего тоску нагонять… — Он улыбнулся и начал читать, и Света тут же подхватила радостно, и они декламировали стихотворение уже вместе:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия Про день Бородина…
— Этот стих нас наизусть заставляли учить, — засмеялась Света, обнимая и целуя Савелия.
За окном в ночной темени засветили лучи прожекторов, послышался рев машин, голоса.
— Ой, кажется, опять раненых привезли, — встрепенулась Света.
— Лежи. Тебе отгул дали, — сказал Савелий, почти силой удерживая ее.
— Нет, нет, Савушка, надо идти… надо… — Она рывком поднялась с кровати, стала торопливо одеваться…
Утром в регистратуре Савелию выдали документ, в котором было написано и заверено печатью, что с такого-то и по такое-то число он находился в госпитале на излечении.
— Будь здоров, Цукерман, не попадай к нам больше, — сказал худенький, жилистый старшина, дымя папироской.
— Постараюсь, — ответил Савелий.
— Ты из штрафников, что ли? — посмотрев в регистрационную книгу, спросил старшина.
— Из них…
— А-а-а… угораздило тебя. Сильно вас там мордуют?
— Да никто не мордует, — хмыкнул Савелий, — воюем, как все. Только все нормально воюют, а мы еще и кровью искупаем…
— Ладно, бывай.
Савелий пошел к машине.
Кузов грузовика был уже полон солдат и офицеров. Ровно работал мотор, водитель обходил машину и пинал по очереди колеса, проверяя, хорошо ли накачаны. В кузове весело галдели выздоровевшие раненые, раскуривали самокрутки, смеялись.
А шагах в десяти от грузовика стояла Света. Опустив голову, она теребила полу наброшенного на плечи пальто, под которым был виден белый халат. Савелий подошел и долго смотрел на девушку, потом положил руки ей на плечи, спросил:
— Ну, что ты молчишь, Света?
— А чего говорить… уезжаешь ты… — отозвалась Света, не поднимая головы.
— Не навсегда же. Я тебе сразу напишу. И буду писать все время, слышишь?
— Слышу…
— Ну, посмотри на меня… Посмотри, Светочка, пожалуйста…
Она подняла голову, и он увидел полные слез глаза и жалкую улыбку, дрожавшую на губах. И вся она выглядела такой потерянной и несчастной, что Савелий не выдержал, обнял ее, прижал к себе.
Водитель уже сел в кабину, посигналил несколько раз, глядя в сторону Савелия и Светы.
— Сейчас, сейчас! — крикнул, обернувшись, Савелий.
Они поцеловались, замерли и долго стояли неподвижно, пока водитель не начал опять сигналить. Из кузова грузовика весело кричали:
— Перед смертью не надышишься, парень!
— Оставайся — свадьбу сыграешь!
— Он ее до смерти зацелует! Как вурдалак, впился!
Савелий отступил от Светы, улыбнулся и быстро пошел к грузовику. Вцепился в борт, подпрыгнул, неловко закинул ногу. Ему со смехом помогали. Он упал внутрь кузова, вскочил, стал махать Свете рукой. Машина медленно тронулась.
Света пошла за машиной, и чем быстрее набирал скорость грузовик, тем быстрее шла Света. Потом побежала. Она бежала изо всех сил, плакала и бежала, глядя на Савелия, стоявшего в кузове в окружении солдат и офицеров. Расстояние между ними неумолимо увеличивалось. Света споткнулась и упала, и осталась лежать на земле, громко и безутешно плача, закрыв голову руками, и спина ее мелко вздрагивала…
На повороте Савелий выбрался из грузовика и пошел напрямик к полоске леса, что виднелась на горизонте. Наполовину опустевший грузовик тронулся дальше. Водитель и пассажиры в кузове кричали ему, махали руками на прощание:
— Бывай, солдатушка! Больше пулям себя не подставляй!
— Лови судьбу, но не в гробу!
