Богдан Сушинский - Рыцари Дикого поля
– Не огорчайтесь, господин тайный советник, меня здесь не будет, поскольку я срочно понадобилась королеве. Однако предупреждаю, что до самого отъезда вы не имеете права оставлять пределы моего дворца, его парка и двора. Не заставляйте моих стражников-норманнов напоминать вам об этом.
Коронный Карлик оглянулся и увидел позади себя у двери двух рослых воинов в чешуйчатых кольчугах, с длинными кинжалами на поясах.
– Зачем же выставлять сразу двоих?! – по простоте своей душевной изумился Коронный Карлик. – Вполне достаточно одного. Вечно кто-то переоценивает мои ратные возможности. Впрочем, как и степень моего страха перед ним.
25
Карадаг-бей оказался прав. В Бахчисарае Хмельницкого приняли с еще большей настороженностью, нежели в Перекопе. Три дня казачье посольство держали под арестом, выдавая в день по лепешке и небольшой кружечке воды. При этом все оружие и драгоценности были отобраны.
– Завел ты нас, полковник, прямо на галеру, – проворчал старый казак Ворон, когда к концу третьих суток стало ясно, что к хану им не пробиться, на волю тоже не вырваться.
– Ну, это пока еще не тюрьма, – благодушно возразил Савур. – Нас держат в чьем-то доме.
– Начальника тюрьмы, – пошутил Седлаш. – Хотя татарва и понимает, что нам от этого не легче.
Тимош внимательно посмотрел на отца. Тот сидел у окна, подставив лицо предзакатному солнцу, и упорно молчал. Это настораживало парнишку.
– Как думаешь, казаки не пойдут против нас, не взбунтуются? – шепотом спросил он.
– Хорошо, что с нами нет Перекоп-Шайтана и Корфата, – ответил атаман, чтобы не усиливать страхи сына. – Может, они что-нибудь предпримут, чтобы освободить нас.
Он заметил, что Ворон и Мирон из его сопровождения начали роптать, поэтому опасался, как бы это роптание не передалось остальным казакам. Не бунта он боялся, а того, что татары воспользуются их разобщенностью и примутся подкупать то одного, то другого. И где уверенность, что кто-то из них, ради спасения своего, не признается, что Хмельницкий действительно прибыл в Бахчисарай только для того, чтобы лично осмотреть путь, которым придется вести свое войско на столицу Крыма.
– Может, и придут, если их все еще не посадили на кол, – проворчал Мирон. И полковник впервые пожалел, что включил его в свое посольство. Он знал, сколько раз из-за таких, вечно чем-то недовольных, «миронов» украинские повстанцы убивали своих предводителей, а то и выдавали их полякам.
Ночь атаман провел в тягостных раздумьях. Он прекрасно понимал, что из этой полутюрьмы есть только два выхода: на прием к хану или на плаху. Впрочем, путь к плахе вполне мог пролечь и через ханские покои. Все зависело от того, как сложится их многотрудный разговор с правителем.
Полковник мог лишь догадываться, что творилось в душах казаков, которые сопровождают его, но сам он в душе уже не раз проклинал себя, что столь легкомысленно, без предварительной договоренности, отправился в этот гибельный вояж. Однако душевная истерика его довольно быстро угасла. Хмельницкий принадлежал к тем людям, которые привыкли действовать, исходя из реальной ситуации, а не из благих намерений. Вот и сейчас он вновь и вновь взвешивал все те доводы, которые, при любом исходе странствия, способны были оправдать его. Можно ли рассчитывать на успех восстания, не заручившись поддержкой Крымской орды? Нет.
Если бы он действительно создал грозную повстанческую армию и начал теснить поляков, хан сам вызвался бы помочь королю, а уж Владислав IV, конечно же, обратился бы за помощью к правителю Бахчисарая, твердо зная, что сильная казачья держава – это постоянная угроза Крыму. И тогда он, Хмельницкий, никак не сможет объяснить себе и войску, почему сразу же не обратился к хану, не протянул руку дружбы.
Тем временем отношения Ислам-Гирея и турецкого султана дошли до той черты, за которой повелитель всех османских земель начинал подумывать: а не направить ли в Крым экспедиционный корпус? Не пора ли таким образом напомнить несговорчивому хану и всем прочим крымчакам, чьи они вассалы и благодаря чьей поддержке существуют?
Хмельницкий рассчитывал, что, обратившись к обоим правителям, он каким-то образом сумеет на время примирить их, превратив в своих союзников. А главное – есть повод. Согласно каким-то договоренностям, Польша обязана была выплачивать Бахчисараю дань, которую король, очевидно, платил только потому, что не хотел раздражать и Крым, и Порту.
Но в том-то и дело, что за прошлый год эта дань выплачена не была. Именно об этом долге чести полковник и собирался деликатно напомнить хану. Поход орды против поляков мог быть истолкован и как наказание за неуплату.
Утром, едва Хмельницкий успел побриться, появился какой-то чиновник и сказал, что его вызывают во дворец. Полковник торжествующе осмотрел своих спутников: он все же добился своего.
– Меня примет хан? – спросил он по-татарски.
– Нет, гяур, тебя примет советник хана, досточтимый господин Улем, да продлит Аллах дни его под этим солнцем.
Глядя на отвисший живот чиновника, полковник впервые остро, с солдатской тоской, ощутил, как ему не хватает сабли. Выслушивая этого жирного ублюдка, он переживал те минуты, в которые желание отстоять честь значительно сильнее желания сохранить голову.
Улем встретил его, восседая на возвышенности из ковров и подушек. Он и сам казался горой, довольно бездарно нагроможденной из костей и остатков мышц и безнадежно обросшей канцелярским жиром. Палаш, который он вертел в руке, тускло поблескивал дамасской сталью и изумрудами серебряной рукояти. На широкоскулом монгольском лице его выражение свирепости не возникало и не исчезало, а оставалось навечно впечатанным в каждую черту, каждую мышцу, в пронизывающий взгляд полузатонувших между припухшими веками черных глаз.
– Тебе окажут большую честь, урус, – брезгливо процедил он, глядя на Хмельницкого, – на твоей казни будет присутствовать сам хан Крыма Ислам-Гирей. Но прежде тебя предадут пыткам, под которыми ты расскажешь все, что знаешь о Сечи, о замыслах польского короля и задуманном вами, грязными гяурами, походе против Крыма.
– На все вопросы, которые интересуют великого хана, я могу ответить и без пыток, – вежливо склонил голову Хмельницкий, хотя стоявший за его спиной чиновник прошипел ему в затылок: «На колени, презренный. От слова мудрейшего Улем-бея зависит воля хана».
«Слишком храбро ты подсказываешь, – подумалось Хмельницкому, – чтобы допустить, что делаешь это по собственной воле».
– Так в чем вы подозреваете меня, мудрейший Улем-бей?
– Что пришел сюда, как шакал, рыщущий в поисках добычи.
– Даже когда между нами случались войны, мы, казаки, принимали послов великого хана с таким же почтением, с каким обычно принимаем послов Высокой Порты. Так достойно ли имени и славы великого хана относиться ко мне и моим офицерам, как к пленникам?
– Ты пришел сюда не как посол, а как лазутчик.
Хмельницкий воспринял это предположение слишком спокойно, чтобы не удивить этим советника хана.
– Приходилось ли вам, мудрейший Улем-бей, видеть когда-либо лазутчика, который бы прибывал в стан врага вместе со своим сыном, еще не достигшим возраста воина? Назовите мне безумца, который бы решился на такое, убив в себе отцовские чувства. – Хмельницкий говорил, тщательно подбирая слова. Он понимал, что от тех нескольких минут, которые он проведет наедине с Улемом, будет зависеть не только то, примет его хан или не примет, но и как правитель будет вести себя во время приема.
Полковник не сомневался, что аргументы, которые он преподнесет Улему, в той или иной форме будут преподнесены затем повелителю.
– Вы, гяуры, способны на все, – проворчал Улем, понимая, однако, что Хмельницкий прав. Но тут же поспешил уточнить: – А что, разве твой сын прибыл вместе с тобой?
– Да, мой старший сын Тимош находится здесь.
– Почему же мне не доложили об этом? – грозно уставился он на чиновника, стоявшего за спиной Хмельницкого.
– Я не знал об этом, да увеличит Аллах мудрость твою, – упал тот на колени. – Никто не знал. Не предупредили.
«Вот оно что! Гонец от Тугай-бея или Сулейман-бея забыл сообщить, что я прибыл с сыном. Может, это и к лучшему. Узнай они об этом сразу же… Возможно, Тимош уже был бы предан пыткам».
– Уползай вон, – презрительно взмахнул лезвием палаша Улем. – И прикажи, чтобы сына полковника Хмельницкого пока не трогали. Пока, – подчеркнул он, озаряя свое лицо ухмылкой каннибала.
Появление сына действительно показалось советнику очень кстати. Теперь он знал, как заставить Хмельницкого быть предельно вежливым и откровенным. А если понадобится, то и сговорчивым.
– И еще, мудрейший Улем-бей, – продолжил свою мысль Хмельницкий. – Неужели вы думаете, что, пожелай я провести разведку, мне некого было послать сюда? На Сечи всегда хватало казаков, владеющих татарским, приученных ползать, как ящерицы, и прекрасно знающих эти края, поскольку приходилось бывать здесь в ипостаси и воинов, и пленников.
