Михель Гавен - Валькирия рейха
– Я часто думал, – признался Эриху Щеколдин, – у меня теперь много времени. Если бы я знал тогда, в 1941 м, наперед, какие муки мне предстоят, смог бы я повторить все, что сделал, чтобы спасти дворец? Или лучше пусть взрывали бы? Все равно им ничего не нужно. И знаете, – Щеколдин грустно улыбнулся, – смог бы. Я все начал бы сначала, и снова прошел этот путь. Потому что они не вечны, а Алупка – навсегда. Она мне часто снится по ночам. Мраморные львы, лестница…
– Мне тоже, Степан, – признался Эрих, – мне тоже снится ваша Алупка…
Они молча посмотрели друг на друга. Потом крепко пожали руки, быстро, украдкой, чтобы не заметили часовые. Щеколдин был старше Эриха лет на двадцать. Хартман годился ему в сыновья. Но теперь это не имело значения. Степан был первым человеком в жизни Эриха после смерти Андриса, которого он мог теперь назвать своим другом. И он никогда не подумал бы прежде, что таким человеком окажется русский. Они легко понимали друг друга, поддерживали в несчастье. Только теперь Эрих задумался над тем, насколько искусственно политики создают между людьми враждебность, используя все способы пропаганды. А главное, со Степаном можно было без конца говорить о Хелене. Степану единственному Эрих признался спустя почти год после их знакомства, что… изменил ей.
Эрих и сам не знал, как случилось, что на него обратила внимание молодая жена коменданта лагеря. Сам комендант, человек крутого нрава, суровый в обращении со своими подчиненными, не говоря уже о пленных и заключенных, был намного старше своей супруги, а потому, несмотря на свой характер, исполнял все ее капризы. Молодую женщину звали Варварой, или Барбарой, как называли ее немцы. Она пользовалась неограниченной свободой. Спокойно расхаживала по лагерю, командовала солдатами, не хуже супруга, сама выбирала среди заключенных тех, которые должны были отправиться на работу к ней в дом. Детей у Варвары не было, иных обязанностей, кроме как по хозяйству, – тоже. Со скуки, наверное, в захолустном уголке, где для молодой женщины не было никаких развлечений, она время от времени приглашала к себе понравившегося ей, как она выражалась, «мальчонку», из заключенных, и склоняла его к любовной связи. Добившись желаемого, наскучившую «жертву» отправляла обратно в лагерь, предварительно нажаловавшись мужу на провинности работника. Того наказывали, очень жестоко. Причем Варвара не отказывала себе в удовольствии посмотреть, как корчится под пытками ее недавний возлюбленный. Неизвестно, догадывался ли комендант о похождениях своей супруги, скорее всего, нет – никто из избранников Варвары не посмел заикнуться ему об этом. Так что Варвара чувствовала себя безнаказанно. До сих пор любовниками комендантши были только русские, так что она сразу заинтересовалась военнопленными, которых доставили в лагерь. Возвращаясь с работы, Эрих часто видел, как высокая, дородная русская дама, закутанная в широкий пуховый платок, стоит у ограды, наблюдая за немцами. Он не раз ловил на себе взгляд ее быстрых карих глаз. Но до поры до времени не догадывался, чего она хочет от него. Вскоре все прояснилось. Как-то утром ему объявили, что с сегодняшнего дня он больше не пойдет работать на лесосеку, а направляется для исполнения хозяйственных работ в комендантский дом. Под присмотром, естественно. Конечно, работать в теплом, натопленном доме, пусть даже под охраной, было намного приятней, чем мерзнуть в лесу. Но Эриху такой поворот показался странным. А почему он, собственно? И почему один? Ведь есть среди военнопленных люди постарше, слабые физически. Им такое назначение – подарок, оно значительно облегчило бы их положение. Вот, полковник Брандт, например. А Щеколдин? Он будет волноваться, если не увидит Эриха на рабочей площадке. Но возражать не полагалось. За это можно было не досчитаться зубов, как самой малости. Сразу после объявления приказа Эриха доставили под конвоем в комендантский дом. Вот тут он и увидел, кому обязан внезапной переменой в лагерной жизни. Оказалось, никакой работы по дому от него не требовалось. А требовалось совсем другое. Едва введя его в дом, красноармеец тут же вышел – кто-то подал ему знак. Оставшись один в жарко натопленной горнице, Эрих огляделся и с удивлением увидел, что стол накрыт, будто к приему гостей. В углу у окна белела чистым бельем расстеленная кровать. В комнате никого не было. Он обернулся и тут же наткнулся на свое отражение в зеркале над комодом. Увы, прежний лощеный командир эскадрильи «Рихтгофен» теперь превратился в жалкое напоминание о былом. Внезапно он почувствовал, что за ним внимательно наблюдают. Он снова огляделся и никого не увидел. Правда, ему показалось, что занавеска, разделяющая две комнаты в доме, шелохнулась. Да, так и есть. Вот она отодвинулась. В проеме двери он увидел хозяйку дома, госпожу Барбару, в длинной, темной юбке и облегающей блузе, выгодно подчеркивающей объемные достоинства ее фигуры. Хозяйка улыбнулась. Прошла к входной двери и заперла ее на засов. Затем задернула занавески на окнах. Эрих с недоумением наблюдал за всеми этими приготовлениями. Барбара подошла к нему.
– Понимаешь по-русски? – спросила она, глядя ему в лицо. Глаза у нее были темно-карие, жгучие. Она напоминала бойких украинок, которых Эрих достаточно видел во время войны. Наверное, она и была оттуда родом.
– Не понимаешь? – переспросила она. Он вяло пожал плечами. За время в плену он начал разбирать некоторые славянские фразы. Но даже если бы он говорил по-русски свободно, разговаривать с этой дамой не хотелось. Впрочем, как и со всеми русскими, за исключением Щеколдина.
– Не понимаешь, – Барбара кивнула, – ну и ладно. Болтать некогда, это верно. Скоро муженек на обед нагрянет. Идем со мной, – она взяла его за руку и потащила в сени. Распахнула дверь, ведущую, как он догадался, в баню. – Иди, мойся, – сказала она, – вода горячая, я нагрела. Понимаешь? – она сделала жест, как бы объясняя, что предлагает помыться. Он отрицательно покачал головой. – Не будешь? – изумилась она. – Ишь ты, какой. Чистый, значит. Ладно, посмотрим, – она снова привела его в комнату. – Тогда ешь, – она подвела его к столу, насильно усадила на лавку и пододвинула целую миску горячих блинов, обильно смазанных маслом, – ешь. А то сил не хватит.
Эрих почувствовал, как от голода резануло живот, но все же решительно отодвинул от себя еду. Потом вопросительно взглянул на хозяйку:
– Что я должен делать? – спросил он резко по-немецки, – что вам нужно?
Она не ответила. Сняла с его головы картуз, провела рукой по светлым волосам, потом медленно, по щеке до подбородка.
– Не зря я тебя приглядела, – сказала тихо, – небось, там, у себя в Германии, писаный красавец был. И молодой, не то что мой хряк обрюзгший. А еще говорят, вы, немцы, культурные, не чета нашим мужланам, – она взяла его за руку, потянула, он встал из-за стола.
– Хочешь, буду твоей? – она приникла к нему разгоряченным телом. Ее яркие накрашенные губы почти касались его щеки, – я буду только твоей, – прошептала она жарко, – больше никого, всех к черту. Барбара взволнованно дышала. Грудь ее вздымалась, – баня не нравится, еда не нравится, – продолжала она, – а я-то тебе нравлюсь, немецкий красавчик? Отвечай!
Теперь Эриху все стало ясно. Ее слова, интонация не требовали перевода. Не скрывая отвращения, он оттолкнул ее. Она упала на скамью, ее лицо залилось краской гнева.
Ах ты, свинья такая! – тихо проговорила она, но в голосе явственно звучала угроза, – не вышибли из вас высокомерия, как ни били. Но ничего, погоди, вышибут еще. Попляшете, как миленькие, запоете. Значит, так не нравлюсь. А так? – спросила она с вызовом и, выпрямившись, начала медленно раздеваться перед ним. – Так нравлюсь?
Пожалуй, все муки, пережитые Эрихом в плену до того, не могли сравниться с этим испытанием. Он чувствовал, что теряет самообладание. Взбунтовавшиеся желания затмевали рассудок, воля отступила перед естественным порывом плоти. За все время в плену он не знал ни одной женщины, и сексуальный голод измучил его не меньше, чем недостаток пищи или сна. Не помня себя, он бросился к Барбаре, разрывая на ней остатки одежды. В нем все горело и клокотало. Он покрывал поцелуями ее полное тело, наслаждаясь округлостью грудей и ягодиц. Он полностью потерял ощущение реальности, где он, с кем он, провалившись в бездну, казалось, забытых радостных ощущений. Он дал им захватить себя. А когда овладел ею, повалив прямо на пол, на расстеленные у стола циновки, испытал бурный восторг. Варвара ликовала. Из всех ее экспериментов, пожалуй, этот был самым удачным. Какой страстный мальчик, а с виду – такой непроницаемый, холодный как лед, недотрога. Ну, ничего, теперь она подобрала к нему ключик, теперь уж она его не упустит. Когда страсть иссякла, «пробуждение» было тоскливым. Одевшись, Эрих сидел за столом, опершись локтями о его поверхность и закрыв ладонями лицо. Он чувствовал незнакомую, пугающую пустоту внутри, словно лишился чего-то важного, главного, того, что до сих пор наполняло все его существо, воздуха, которым он дышал. От только что пережитых мгновений полета не осталось и следа. Он рухнул на землю, как истекающая кровью птица с перебитым крылом. Упал, как его собственный самолет под Берлином, носом вниз. Он сразу подумал о том, что только что предал Хелене. Он предал память о ней. Это оказалось еще страшнее, чем изменить ей самой, что случалось не раз за три года их романа. Но с тех пор, как она обещала стать его женой на Рождество 1944 года, он не изменил ей ни разу. Все прочие женщины перестали существовать, раз и навсегда. Как казалось. Сейчас он точно знал, что предал ее. И если он сейчас не уйдет, – чего бы это ни стоило, чем бы ни грозило ему, – он предаст ее окончательно. Он окажется связанным по рукам и ногам неистребимым желанием наслаждения, он продаст свою душу дьяволу плотской любви и окажется заложником ее быстротечных радостей. Стоит только начать. Он даст комендантской жене добровольно властвовать над собой, будет выполнять все ее капризы, превратится в раба, пленника не только власти и системы, в пленника женщины, а это страшнее. Она отнимет у него последний оплот сопротивления, она сломает его. Именно этого она и добивается. Зная, что в создавшихся условиях завоюет победу, она жаждет властвовать над ним. Нет. Никогда. Он не позволял властвовать над собой даже Хелене. Впрочем она и не стремилась. Но почему так тяжело, так пусто на сердце сейчас? Его сжигает горькое ощущение стыда. Как последнее спасение, соломинку, за которую можно ухватиться, он старается вызвать в памяти образ Хелене. Но память не спешит не помощь, она наказывает его молчанием. Впервые с тех пор, как он встретился с Хелене, он не может вспомнить ее лица, ее поцелуев, словно кто-то безжалостно стер воспоминания в мозгу. А вместо этого его нежно охватывают руки новой любовницы. Она обнимает его, старается склонить его голову себе на плечо. Он сопротивляется. Она уговаривает:
