Сергей Бояркин - Солдаты афганской войны
Один ветеран рассказал, как под конец войны они окружили в поле небольшую группу немцев, а те сопротивляться не стали и, подняв руки, пошли сдаваться.
— Тогда, чтобы не брать их в плен и не переводить патроны, пустили вперёд два танка, и давай их давить! Ох, и побегали фрицы! А мы их в это время держали на прицеле, пока всех не передавили!
Его голос был наполнен торжеством победителя, и он пытался преподнести всё это как забавный случай. Но я неосознанно почувствовал, что-то тут было не так. Потом, чтобы освободиться от внутреннего несогласия, я быстро оправдал действие наших. — Ведь это фашисты — так им и надо!
…Не прошло и двух дней как одолевающие меня сомнения перекипели и рассеялись. Каждодневные армейские хлопоты полностью изгнали философские раздумья, и в голове снова воцарился порядок.
Разговоры в патруле
Ближе к Новому году наша рота стала регулярно выходить на охрану комендантского часа. Патрулировать ночной Кабул было делом спокойным и безопасным. От нечего делать всю ночь напролёт мы болтали о жизни.
Одна из ведущих тем для разговоров, безусловно, была продовольственная. Все мы вечно были голодными. Желудки настоятельно требовали пищу и недовольно урчали, а мы, не имея возможности удовлетворить их настойчивые требования, только и говорили, что о еде. Вспоминали, как делаются а потом поглощаются горячие пельмени в сметане, а наверху лежит разваренная лучинка и лавровый листик; делились рецептами, как разными способами можно вкусно приготовить картошку и тому подобное. Желудки, слушая наши разговоры, голосили ещё громче.
Питались мы в основном рыбными консервами. Когда в изобилии были консервы с рыбой в масле, то более вкусными считались консервы с рыбой в томатном соусе. Проходил месяц-другой, и нас начинали снабжать только рыбой в томате, и тогда деликатесом считалось рыба в масле.
Одно время нас кормили порошкообразным сушёным картофелем, как мы его прозвали — "клейстером", который когда сваришь, превращался в слизкую, совершенно непривлекательную массу. Даже вечно голодные молодые и те отказывались от этого кушанья. На постоянные претензии к вкусовым качествам этого продукта повара реагировали шуткой, а иной раз и матерком:
— Да вы никак зажрались! Мы вам тут не ресторан. Не нравится — не ешьте! Никто вас есть не заставляет!
По всеобщему убеждению, этим клейстером в Союзе кормили свиней. Сначала во всём винили поваров, что они не умеют готовить, но те объявили: "Пожалуйста, готовьте сами! Не бойтесь, что не получится — всё равно приходиться всё выбрасывать!"
Вызвался один смельчак. Он тщательно готовил по своему собственному рецепту. Все с напряжением ждали, — что получится? Но получился тот же клейстер. Все как обычно выловили оттуда мясинки, а остальное выкинули. Дерьмо как ни готовь — всё равно получится дерьмо! Больше с претензиями к поварам не приставали.
Вдоволь наговорившись о еде, переходили к следующей теме — драки, выяснение отношений — всегда вызывали живой интерес. С упоением вспоминались разные боевые истории с гражданки. Горячась, рассказчики размахивали кулаками и издавали глухие звуки ударов. Кого ни послушаешь, все вели себя достойно, по-геройски и даже в самых тяжёлых ситуациях непременно одерживали победу.
Тема девушек также занимала важное место в обсуждениях. Нередко эти истории были далеко не похожи на всё то, что я привык видеть в фильмах или читал в книгах — как правило, здесь не было места дешёвым сантиментам. И я с большим интересом слушал чужие истории, не переставая удивляться столь пёстрому разнообразию отношений между людьми.
Один пулемётчик моего призыва рассказывал, как добывал своё счастье кулаками. О самом себе он был весьма высокого мнения, но симпатичная девушка из соседнего дома почему-то не проявляла интереса к его личности и не хотела замечать его знаки внимания. А когда он прямо предложил ей с ним дружить, то получил твёрдое — "Нет!". Это он воспринял как оскорбление его лучших чувств:
— Хорошо, пусть тогда сама увидит, чего стоят другие! С этого же дня я с друзьями начал за ней следить и отшивать всех ухажёров. Как увидим, что её кто-то провожает — так на обратном пути его отлавливаем и предупреждаем, чтобы его больше здесь не видели. Если он слов не понял и заявляется ещё, то навешиваем ему п..дюлей. Только одного пришлось п..дить два раза, а другим достаточно было сказать, чтобы больше не появлялись — и порядок! Когда в армию уходил, друзьям сказал, чтобы они продолжали следить за ней. Пусть знает! Сама напросилась! Раз не со мной, то и ни с кем другим не получится!
О чём только ни болтали от нечего делать. Как говорится, — у кого что болит, тот о том и говорит. Но была у всех и любимая тема — помечтать, что будешь делать, когда вернёшься домой: кто строил планы устроиться на интересную работу, кто мечтал о том, как он будет беспробудно бухать, а один помощник гранатомётчика, всё своё будущее неразрывно связывал с пятиэтажкой женского общежития от швейной фабрики, которая стояла рядом с его домом:
— Первым делом подойду к общаге, брошу вещмешок на землю, вознесу руки кверху и заору, что есть силы:
— Ба-абы! Радуйтесь! Я приехал!!!
* * *В одну из февральских ночей я находился в патруле на втором посту. Было довольно холодно И мы чтобы согреться натаскали отовсюду деревяшек и развели костёрчик. С нами были ещё двое афганцев — аскар и царандой. Афганцы тоже присоединились к нашей компании. И мы, активно используя язык жестов, наш скудный запас фарси и отдельные слова по-английски, разговорились о жизни. Как-то сам собой разговор перешёл в интимное русло:
— Духтар доре? (девушка есть?) — поинтересовались мы у царандоя — афганца средних лет. Он утвердительно закивал:
— Ханун. (Жена)
— Чан? (сколько) — продолжили мы, зная, что у мусульман разрешено многожёнство.
— Ду, — гордо разогнул два пальца царандой. Дальше мы узнали, что молодая жена, которой лет четырнадцать — хорошая, а старая, которой под тридцать — не очень. Потом преимущественно на языке жестов, он стал втолковывать нам, почему мужчинам необходимо иметь как минимум двух жён. Оказалось — одна (которая старая) должна тянуть всё хозяйство: убирать, стирать, готовить, а другая — его любить и больше ничего не делать.
Разговорившись, царандой, в свою очередь, стал расспрашивать нас, — сколько жён у нас? Чем опять рассмешил нас. Мы ответили, что нет — рано ещё. Вот вернёмся домой — тогда и обзаведёмся. Царандой понимающе покачал головой и стал нам объяснять, что тут, совсем рядом, есть девушка, которая, если заплатить, то на некоторое время может быть нашей.
— Бисуар хуб духтар, (очень хорошая девушка) — убеждал нас царандой. — Только очень бедная. Им в семье совсем есть нечего. Родителям она об этом не говорит — боится, что побьют и прогонят. А так она хорошая девушка. Заинтересовавшись, я задал несколько уточняющих вопросов и узнал, что она не совсем симпатичная и удовольствие стоит двадцать чеков. Для нас это была огромная сумма — больше, чем месячный заработок. Кроме того, надо было куда-то идти — а вдруг там засада? Тихо пришьют, и — прощай дембель. Так никто и не откликнулся на это необычное предложение. Царандой, видя, что желающих не нашлось, переключил разговор на другую тему и больше нам девушек не предлагал.
Колыбельная для дедушек
За две недели до Нового года отметили славную дату — сто дней до приказа. Праздник прошёл как надо: за обедом я и другие деды отдали молодым свои порции белого хлеба, масла и сахара, а сами, подшучивая и посмеиваясь, наблюдали, как они с аппетитом всё это поглощают.
С этого вечера каждый раз после отбоя, согласно устоявшемуся и ставшему уже святым солдатскому обычаю, молодняку полагалось читать хором художественное творение на тему "дембель неизбежен", сработанное в стихах, или проще — "колыбельную для дедушек". Мы в своё время прилежно исполняли эти совсем несложные куплеты нашим дедам, и всегда они были очень довольны нами: под колыбельную дедушкам лучше засыпалось и являлись только добрые сновидения. Конечно, первое время песнопениями мы не занимались — не до того было: новая обстановка сильно пошатнула славные традиции доблестных десантных войск. Но через месячишко, как только обустроились на новом месте, появилось больше времени и сразу же начали дружно голосить по вечерам. Причём дедам ни разу не приходилось краснеть за исполнителей — нас, тогдашних черпаков.
После отбоя все ложатся спать. Тихо. Ефремов раздражённо спрашивает:
— Что, суки, молчите?! Кто будет колыбельную петь?
Двое-трое неуверенно начинают тянуть первые куплеты, их подхватывают нестройные голоса остальных молодых:
Дембель стал на день короче,
Дембелям спокойной ночи.
Пусть им снится дом у речки,
Баба толстая на печке,
Пива бочка, водки таз,
И Устинова приказ.
Деды лежат и млеют. Но как Ефремов ни бился, как ни старался — привить молодым любовь к искусству так и не удалось: исполняли молодые кисло, вяло без надлежащего энтузиазма. Ему как дирижёру постоянно приходилось взбадривать кое-кого кулаком, чтобы хор был громким и слаженным. Но даже эти исключительные меры не помогали. Молодые, как будто назло, читали стих невесело, небодро и только когда их об этом попросят, а сами упорно забывали. Так не продержавшись и месяца, ночное песнопение в нашем взводе потихоньку отмерло.'
