Алексей Ивакин - Блокадный ноктюрн
— Ну блин… И кто такую хрень сказал?
— Не помню уже. Где-то читал. Аргументы примерно такие…
Еж говорил долго, перемежая запомненные канцеляризмы народными эвфемизмами. За это время кружка два раза прошла по кругу.
— Вот смотри… Еще шестого сентября Гитлер отдал директиву, номер тридцать пять, кажется, объявляющую Ленинград «второстепенным театром военных действий». Командующий группой армий «Север» фельдмаршал Риттер Вильгельм фон Лееб должен был ограничиться блокадой города и не позднее 15 сентября передать группе армий «Центр» обе танковые группы и значительную часть авиации для предстоящего генерального наступления на Москву. Так?
— Так…
Действительно, штурм Ленинграда потребовал бы больших жертв и значительного времени, которого у Гитлера в преддверии зимы уже не было. Он решил постараться захватить главную стратегическую цель — Москву, рассчитывая овладеть Ленинградом позднее, когда его защитники будут истощены блокадой.
— Почему тогда Жуков готовился к обороне, а не к блокаде?
Ответить я не успел. Еж поднял руку и продолжил:
— Подожди, не спеши. Далее. Какую задачу поставила Ставка перед Жуковым? Оборонять город или прорвать блокаду?
И тут тоже Андрей прав. Ленинград нуждался в топливе, продовольствии, сырье, а воюющая страна нуждалась в продукции ленинградских заводов и многочисленных НИИ и КБ — тяжелых танках КВ, авиаприборах и радиостанциях, артиллерии и минометах. Задача прорыва блокады становилась первостепенно важной.
— И вот еще… Кулик тогда был маршалом. Это его позже уже разжаловали, не помню за что. А по мемуарам Жукова получается, что маршал действует на второстепенном Синявинском направлении, а генерал срывает захват города на Пулковских высотах. А, да… Еще и Ораниенбаумский, тьфу, язык сломать можно, плацдарм организовывает. Вот теперь — говори!
И что тут говорить? Это теперь просто анализировать — что. Как да почему. А тогда? Когда не знаешь ничего, а время, на принятие решений, — минуты. Что делать-то?
Ставим себя на место Жукова.
— Еж, я на память не помню даты и числа, к сожалению, — просто давай логически попробуем рассуждать. Что нам известно из тактики немцев? Ни разу до Ленинграда немецкие войска не практиковали длительное блокирование. Всегда, окружив город, немцы шли на штурм. Варшава, например. Так?
— Ну да, — соглашаются мужики.
— Итак, Жуков узнает, что немцы начинают переброску танковых дивизий на юг. Любому понятно, что под Москву. Бои в городе — это дело пехоты. Перебрасывают и часть авиации. Как ни странно, и это укладывается в логику штурма. Почему? Да потому, что Жуков прекрасно знает — каково состояние войск РККА. Их, практически, нет. Недаром же ополченцы держали фронт. Далее. Признаком подготовки к штурму служат именно Пулковские высоты. Что бы там безымянный автор не говорил — бои на этом рубеже были ОБОРОНИТЕЛЬНЫЕ. Немцы атаковали. Брали. Наши их вышибали. И так несколько раз.
Следующее — Жуков был талантливым генералом, и это нельзя отрицать. Он прекрасно понимал, что после падения Ленинграда у фон Лееба развязаны руки для удара в московском направлении. И понимал, что это понимают немцы. Откуда он мог знать о внутренних конфликтах между ОКХ и ОКВ, между вермахтом и Гитлером, между самими генералами? Для Жукова образца сентября сорок первого — немецкая машина монолитна. Большей глупости, чем блокирование Ленинграда немцы не могли придумать. Жуков об этом и подумать не мог.
— Тоже… Логично… — хмыкает Андрей.
— Теперь по поводу армии Кулика. Бутылочное горлышко только-только образовалось. Местность тут, сам видишь, аховая — болота, болота, болота, в которых, теоретически, невозможно просто так закопаться. Оборону тут приготовить — дело не одного месяца. Согласен?
— А то! Еще плеснуть?
— Давай. Дальше поехали… Естественное решение, которое возможно в этой ситуации сбить немцев, не успевших закрепиться в выступе. Что, собственно, Кулик и пытается совершить. Но делает это по-босяцки. Вместо одного мощного удара — два по расходящимся операционным линиям.
— Это как? — не понял Буденный.
— Это когда твоя правая нога к жене домой идет, а левая — к девкам.
— Ааа… И что дальше?
— Двести восемьдесят шестая стрелковая дивизия идет на Мгу, через эти места, и натыкается там на двенадцатую танковую дивизию немцев. Разницу между советской стрелковой и немецкой танковой надо пояснять? Это юго-западная операционная линия. Левая нога, так сказать. На северо-западной линии — наступление триста десятой и сто двадцать восьмой дивизий в направлении Синявино. Правая нога. Да, прорвать было можно. При условии оголения других участков фронта. Вопрос — каких именно, если ты, Еж, как командующий, уверен в предстоящем штурме?
— Да хер его знает, — чешет репу Еж.
В это время Мать разгоняет своих бойцов умываться и спать.
Мы зачем-то молчим.
Сидим за самодельным столом и смотрим — как дети разбегаются по спальным местам.
Да какой там разбегаются? Расползаются…
Устали за день.
А мы по последней и тоже спать.
И последняя мысль бьется в голове — как же они тут воевали?
Линия судьбы
(август-сентябрь 1942)
Лейтенант Кондрашов лежал на охапке сена, постукивал босой ногой по доскам в такт стучащим колесам вагона и сочинял стихи. Сочинял уже давно. Со вчерашнего вечера. И сочинил уже две строчки — «эшелоны, эшелоны, кто-то плачет, кто-то стонет…». Дальше никак не шло.
Потому как он не видел, кто там стонал за досками того санитарного поезда. Они тогда стояли на станции со смешным названием Пикалево и лейтенант решил прогуляться — косточки поразмять. Но сделал это зря. Вагон, в котором на фронт отправлялся лейтенант со своим взводом, находился в самом центре эшелона. А тот стоял далеко не на первом пути. Между станцией и их составом стояло несколько поездов. Кондрашов застеснялся на виду у красноармейцев лезть под вагоны. Он вообще был стеснительным мальчиком. Впрочем, в этом он не признавался никому, даже самому себе.
Именно по этой причине он зашагал вдоль поезда. Пройдя три-четыре вагона, его вдруг остановил окрик откуда-то сверху:
— Эй, лейтенант!
Кондрашов вздрогнул, остановился и посмотрел наверх. Из открытого окна пассажирского вагона высовывалась голова. Абсолютно лысая и какая-то очень белая. Голова спросила:
— Лейтенант, махорочкой не богат?
А потом из окна донесся чей-то стон.
Лейтенант развел руками:
— Не курю, извините.
Голова беззлобно ругнулась:
— Что ж ты, лейтенант, раненому бойцу Красной армии махорки жалеешь?
— Но… Но я, правда, не курю! Честное комсомольское! — Кондрашев поправил фуражку, сползшую на затылок.
— Да верю, верю… — как-то без энтузиазма ответила голова. И спряталась в вагоне.
Лейтенант потоптался. Ему почему-то стало стыдно:
— Товарищ! — позвал Кондрашов. — Эй, товарищ!
— А? — снова высунулась голова.
— Я сейчас на станцию иду. Я принесу вам табака.
— Принеси, — голова засмеялась. — А то уже неделю не курим, сил больше нет.
Кондрашов суетливо сказал:
— Ага! — потом сделал было шаг, но вдруг остановился и спросил голову:
— Как там, на фронте? Давят наши немцев?
— Давят, — вздохнула голова. — Так давят, что я себе ногу отдавил по самое колено.
— Ага… — невпопад ответил лейтенант и побежал вдоль поезда. Он бежал и смотрел в окна. Некоторые были завешаны, а в некоторых мелькали лица. Разные лица — усатые и безусые, веселые и грустные, забинтованные целиком или только наполовину.
Потом он споткнулся об какую-то железнодорожную железяку и ему показалось, что эти лица засмеялись над ним. Тогда он все-таки поднырнул под вагон, потом еще под один, потом еще.
Потом он выскочил на станционный перрон и долго искал махорку у спекулянтов. Наконец, даже не поторговавшись, купил целый стакан и побежал обратно.
Но санитарный поезд уже набирал ход, ехидно подмигивая красным фонариком на последнем вагоне.
Кондрашов наругал сам себя самыми последними словами. Не вслух, конечно. Вслух он ругаться еще не научился. Просто тоскливо посмотрел на пасмурное, почти осеннее, небо и зашагал к вагону, стараясь выглядеть настоящим командиром. Подтянутым, строгим и с доброй мудростью во взгляде. И это у него получалось. По крайней мере, никто не смеялся, как на курсах, в первые дни. Тогда он запутался в шинели и упал прямо на плацу, во время строевой подготовки. Да, шинель слишком длинна была. Но понимать же надо — все лучшее фронту. И не надо обижаться на старшину, выдавшую огромную шинель малорослому курсанту Кондрашову. На себя надо обижаться — не справился с первой же трудностью и подвел взвод. Поэтому понял наказание от комвзвода как правильное и с усердием чистил от снега плац целых три дня.
