Валерий Гусев - Паруса в огне
Но я тут и другое скажу: без ненависти нельзя воевать. Сердце на войне жестоким должно быть. Я ведь тоже сначала думал, что — как же — люди в ледяную воду падают, спастись надеются. А мы спокойно уходим — не мешаем им потонуть. А вот как с родной земли весточку получил, так я каждого фрица, что вдруг выплыл, готов был по башке веслом ахнуть.
И то сказать — Липовка наша под оккупацию попала. А Липовкой она недаром звалась. У каждого двора, у сельсовета старые липы красовались. Весной цвели, пчелки в них гудели. Листва легкая у липы — сквозная. Под ней посидишь — как вновь народился. Фашист, когда отступал, на каждой липе кого-нибудь из села да повесил. Просто так, без всякой вины. Писали мне, что нет больше тех лип. Срубили их те, кто в живых остался. Нет, что ни говори, а немец гадостный враг был. Никогда с ним пиво пить не буду. Никогда ему нашу Липовку не прощу. И у каждого из нас в сердце свой счет немцу был. Родина — родиной, дело святое, а ведь кроме большой Родины, у каждого еще и малая была, родня под немцем гибла…
Как-то мы недели две в рейде были, в автономном плавании. Сперва десантникам боеприпасы и почту доставили, затем вдоль Северной гряды минную банку выставляли, потом сопроводили наших рыбаков до места лова — война войной, а кушать-то надо. И пошли, наконец, в базу.
В своих водах всплыли ясным днем. Первыми нас чайки встретили. А повыше, над ними, в синем небе наши «ястребки» чуть слышно гудят. На подходе к Полярному два сторожевика нас принимают. Семафорят приветствия с благополучным возвращением, проводят до пирса.
Мы, все свободные от вахты, на палубе собрались, надышаться не можем.
На пирсе — офицеры, командир бригады, в канадке и в фуражке, рука у козырька. А рядом с ним — малая фигурка. Пригляделись — пацаненок стоит. В бескозырке, в укороченном бушлате, в руке — стальная каска с красной звездой; на поясе — немецкий тесак.
Прошла положенная церемония, рапорт Командира. И тут пацан этот делает шаг вперед, кидает руку к виску:
— Курочкин Егор, юнга с ТКА-21!
Мы все, кто расслышал, так и ахнули. Сынишка капитана Курочкина! Откуда? Как? Почему в морской обмундировке?
Командир наш не растерялся. Шагнул вперед, положил ему руку на плечо.
— Вот, — сказал Егорка вполголоса. — К вам пришел. Больше некуда.
Тут подошел капитан торпедного катера.
— Егорка у нас в экипаже…
— Временно, — буркнул Егорка. — Я на папиной лодке буду воевать.
— Кто тебя научил командира перебивать?
— Виноват, товарищ лейтенант. — Насупился.
А капитан катера пояснил, довольно спокойно:
— Из-под Гродно Егор пришел. Год добирался.
Кто б мне про это рассказал, ни за что не поверил бы!
Мальчонка десяти лет прошел полстраны, где гремела война. Шел по оккупированной территории, побывал в плену, дважды переходил линию фронта, мерз и голодал, уставал и отчаивался. Испытал и ласку, и побои. И страх смерти.
И сколько таких ребятишек, которых осиротила война, бродило без приюта по родной земле, сколько их сгинуло под немцем. И сколько таких ребятишек сражалось с врагом — наравне со взрослыми, а то и лучше — в партизанских отрядах, в воинских частях, на кораблях флота.
И ведь смотрите, какое было трудное и жестокое время, а страна своих детей не забывала. Собирали сирот по детским домам, кормили, одевали, учили, прививали доброе, старались, чтобы поскорее зарубцевался в их душах тот ужас, что им так рано довелось испытать. Заменяли им отцов-матерей. Не зря у нас говорят: Родина-мать. Так ведь оно и было.
Где-то в 1943-1944-ом создали Суворовские и Нахимовские училища, готовили из сирот будущих офицеров, защитников Родины. А еще раньше — мы об этом знали — на Соловках открыли школу юнг. Обездоленных пацанов обучали на рулевых, радистов, мотористов — готовили смену, которая встанет на вахту на палубах у штурвалов, в радиорубках, у пулеметов и орудий. И, в общем-то, вдаль смотрели, не только на оставшиеся годы войны.
Немец, наш враг, он, кстати, тоже очень предусмотрительный был. Как они прознали про эту учебу, тут же свои меры начали применять. Засылали диверсантов, травили воду, устраивали поджоги, но ребята-пацаны со всем этим справлялись. А потом заступили на боевые посты. И многие из них тоже свои подвиги совершили. Потому что знали, за что воюют.
Думается мне, что и наш Егорка шел своими ступенями к своему недетскому подвигу…
Егоркина мама работала учительницей, отпуск у нее был почти на все лето. И прошлым летом было решено: они все втроем — мама, Егорка и младшая его сестренка Лялька — поедут сначала навестить дядю на заставу, под город Гродно, а потом отправятся к отцу. На Баренцево море.
До того Егорка уже побывал на военно-морской базе, где служил отец, и хорошо помнил этот порт за железными воротами, со звездой, где вдоль причалов будто спали военные корабли. Спали чутко торпедные катера, тральщики и эсминцы, подводные лодки. Они лениво лежали на гладкой воде, отражаясь в ней стремительными корпусами, радиомачтами, грозными башнями с длинными жерластыми орудиями.
Над кораблями громко и скрипуче кричали чайки, всюду раздавались гудки и свистки, звенели якорные цепи. Здесь пахло морем, свежей краской на бортах кораблей. Здесь блестело солнце на зеленой воде. Развевались на мачтах флаги.
А подводная лодка капитана Курочкина была похожа на всплывшую из глубин громадную рыбу, где она бесшумно скользила в холодном мраке бездонного моря…
Но сначала — на заставу. Для пацана там тоже много занимательного: веселые пограничники в зеленых фуражках, остроухие улыбающиеся овчарки, статные кони и даже маленький командирский броневик, который прячется в земляной норе, готовый выскочить по боевой тревоге и открыть огонь из своего пулемета.
…От станции до заставы они ехали ночью в кузове грузовичка, сидя на ящиках с консервами. Дорога шла лесом, была ухабистая и петлистая. По бокам ее стояли размашистые ели, тянулись к машине своими колючими лапами, скребли по бортам, будто хотели ее задержать. Над дорогой раскинулось звездное черное небо…
Добрались до заставы почти под утро. Дядя Лева расцеловал маму, обнял Егорку, взял на руки уснувшую Ляльку и отвел их в маленький домик, где они сразу же, уставшие с дороги, легли спать.
А на рассвете проснулись от страшного грохота. За окном, в чуть светлеющем небе, вспыхивало, гремело, вставали черно-красные кусты взрывов. Стены домика вздрагивали. На столе тонко звенела ложечка в стакане.
Сестренка громко плакала, бледная мама одевала ее. Распахнулась дверь — в нее пахнуло гарью и сгоревшим порохом. Еще громче загремели разрывы, и стала слышна близкая автоматная стрельба.
Вбежал командир заставы, с автоматом в руке, с перевязанной наспех головой — сквозь бинт проступали алые пятна.
— Быстро! — крикнул он. — Собираться! Это война!
Было 22-е июня 1941 года…
Возле дома стояла «полуторка», фырчала мотором. Та самая, на которой они приехали. В кузове сидели испуганные женщины и плачущие дети. Чуть в стороне, уткнувшись в дерево, чадил, изредка выбрасывая язычки пламени, маленький командирский броневик.
Егорка передал Ляльку в протянутые из кузова руки, помог забраться маме и влез сам. Машина рванулась и понеслась, подпрыгивая и кренясь, меж черных воронок и вспыхивающих разрывов.
Она уже вырвалась из-под обстрела и мчалась лесной дорогой, когда из-за деревьев выскользнула тень самолета с крестами на крыльях, и от него отделилась стайка черных бомб…
Егорка очнулся в стороне от дороги, под деревом. Все тело болело от удара об землю. Было тихо. Только звенело в ушах. Бой на заставе кончился. Слышались только отдельные выстрелы да короткие строчки автоматов.
Машины на дороге не было. Вместо нее была громадная яма да разлетевшиеся по обочинам двигатель и дымящие тлеющей резиной колеса. И ничего больше, одни щепки. Никого не осталось в живых.
Егорка встал, заплакал и пошел. Пошел… к папе, куда-то под Мурманск. От самой границы. Больше ему идти было некуда…
Он шел уже долго. Маленький, уставший, охваченный страшным горем. Дорога была пуста, но по обе ее стороны и впереди все время гремело, слышались пулеметные очереди, одинокие выстрелы из винтовок, разрывы гранат.
Переночевал Егорка, скорчившись в клубочек, под корнями вывороченной взрывом ели; нагреб туда прошлогодних листьев, нарвал травы. Всю ночь он вздрагивал от холода, страха и горя.
На следующий день Егорка набрел на разбитый грузовик. Кузов его был загружен коробками с сухарями. Егорка набрал сухарей за пазуху, сколько поместилось, туда же сунул откатившуюся от машины рубчатую гранату-«лимонку», потуже подпоясался и побрел дальше на Восток.
К вечеру его догнала колонна пленных красноармейцев. Израненные, в изорванных гимнастерках, без сапог, они брели, опустив головы, медленно и устало. Егорка отошел в сторону и смотрел на них, надеясь увидеть кого-нибудь из знакомых — дядю Леву или командира заставы.
