Вячеслав Кондратьев - Селижаровский тракт
— Говорите.
— Не обижайтесь только, если вам покажется, что я скажу нечто нравоучительное. Но я старше вас почти вдвое и в бою завтра буду не в первый раз. И, я думаю, это дает мне право сказать вам кое-что…
— Я слушаю вас, Савкин.
— Никогда не забывайте, что вот эти пятьдесят два бойца вашего взвода люди, у которых матери, жены, невесты, дети…
— Я понимаю это.
— Это мало — понять… Надо душой прочувствовать, что ли…
— Что дальше, Савкин?
— Постарайтесь думать в бою. Все время думать. Это очень трудно. Завтра вы в этом убедитесь, но старайтесь… думать и… сберечь людей…
— Савкин, я буду выполнять приказ…
— Приказы бывают разные.
— Приказы не обсуждаются, Савкин, — перебивает Коншин.
— Да, конечно, я это знаю, но все-таки… Вы знаете, почему я говорю вам все это? Вы никогда не простите себе, если останетесь живым, до конца дней не простите, если по вашей неосмотрительности, растерянности или, скажем просто, недомыслию зазря погибнут люди. Война не все спишет. А вы — мальчик совестливый, это видно… Не сердитесь за мальчика, моему сыну семнадцать, на тот год ему идти на фронт…
Коншин возвращается к своим, обдумывая слова Савкина. Не по адресу обратился тот. Что может сделать помкомвзвода Коншин? Эти слова бы комбату, а что он, сержант? Он будет выполнять приказы. Это закон армии!
Чураков и Пахомов лежат, обнявшись, чтоб теплее. Подбросив лапнику, Коншин ложится рядом и прижимается к холодной и влажной шинели Чуракова. Поднимает воротник, подтягивает ватник к лицу, чтоб дышать внутрь и не упускать тепла.
Пахомов открывает глаза.
— Помнишь, Алеха, на учении один из "бывалых" сказал: "Все будет не так. Он как да-аст…"?
— Помню.
— Вот и я думаю… Наверно, действительно будет все не так. Совсем непохоже, совсем другое… — В глазах Пахомыча тоска.
— Чего гадаешь? — просыпается Чураков. — Конечно, будет не так. Придем увидим.
— Ну и бугай ты, Иван! У тебя что, нервов нет?
— Почему нет? Просто раньше времени нечего слякоть разводить. Давайте спать.
Но не спится… А вскоре команда на обед разводит их по своим взводам. Гремит котелками батальон, тянутся все к кухням, от которых пар валом и запах пшенки.
По пути на кухню Коншин видит своего взводного. Сидит тот прямо на снегу, прислонившись к стволу. Рот приоткрыт и как-то обиженно по-детски опущен вниз. Алексей остановился около него, и что-то жалостное входит в сердце, как свое ощущает он и одиночество, и неприкаянность лейтенанта, а тот вдруг всхлипывает во сне, и слеза медленно ползет по щеке.
— Лейтенант! — тянет его Коншин за рукав шинели. — Проснитесь. Обед. Четин открывает глаза, вначале непонимающе глядит на сержанта, потом слабо улыбается. — Давайте котелок, лейтенант, принесу обед.
— Да я сам.
— Сидите, сидите. Я схожу. Вместе и поедим. Хорошо?
— Хорошо, — вроде удивляется Четин. Не балован он вниманием своего помкомвзвода.
Пшенка хоть и жидковата, но горяча, и они молча хлебают ее, закусывая сыроватым полузамерзшим хлебом.
— Я немного виноват перед вами, лейтенант, — начинает Коншин.
Но тот машет рукой:
— Ладно, сержант. — Вытаскивает легкий табак и предлагает Алексею. — Ты лучше скажи, — вдруг переходит он на "ты", — что делать, если и в бою этот Диков откажется выполнять приказ?
— По уставу, лейтенант, командир может и должен даже силой заставить исполнить приказ. Вплоть до применения оружия.
— Это я знаю. — Лейтенант закашливается. Курить он начал только на марше. — Но если и под угрозой оружия… не выполнит, что тогда? Ты сможешь застрелить человека?
— Не знаю…
— А я знаю — не смогу. И что делать?
— Ничего, лейтенант, не беспокойтесь. Я заставлю этого типа делать что положено.
Цигарка у Четина развертывается, табак просыпается.
— Как настроение у взвода?
— "Бывалые" скисли, а кто впервые — те ничего, — отвечает Коншин.
Они долго молчат, потом Четин морщит лоб и, словно отрезая себе пути назад и скрывая волнение, говорит:
— Ты слыхал, что говорил комбат? Но я… я пойду впереди взвода… Ты понял?
— Зачем это?
— Так надо. А ты будешь подтягивать людей сзади. Договорились?
Четин опять неумело начинает свертывать самокрутку, руки у него немного дрожат… Коншин зажигает спичку. Лейтенант затягивается и опять раскашливается. Видит Коншин — нелегко далось Четину такое решение. И сказал-то о нем лишь потому, что боится: вдруг не сможет этого сделать.
— Я прикажу сейчас устроить вам шалашик. — Коншин встает.
— Не стоит…
— Ну, хоть лапнику нарубят… Простудитесь так.
— Ерунда… — чуть улыбается лейтенант.
Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью — взволнованного, даже вроде ошарашенного.
— Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку… Понимаешь, в р-разведку!
— В бригадную?
— Нет, в батальонную.
— Ты ж говорил — переводчиком?
— Буду и переводчиком. "Языков" допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.
— "Языка"-то надо сперва добыть, — отрезвляет Илью Коншин.
— Ко-не-чно…
— Ты доволен, что ли?
— Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.
— Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?
— Нау-чусь, Леша, нау-чусь. — Он набивает трубку.
А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.
— Ты чего? — спрашивает Илья.
— Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?
— Помню… Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое… И язык я знаю…
— Что же другое?
— Интеллект.
— Думаешь, пригодится?
— Надеюсь. — После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: — Леша, что ты чувствуешь?
— Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.
— Только-то? Не верю.
— Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, — мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы… — Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.
— Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно… Желаю…
— Не надо прощаться, — перебивает Коншин. — И вообще… без сантиментов, Илья. Живы будем — не помрем, как говорит Чураков.
Коншин обходит свой взвод… Лежа по двое, по трое, прижавшись друг к другу, небритые, намученные, дремлют… Всего месяц знает их Коншин, но не чужие они ему. Особенно спаял их этот трехсуточный марш на войну, связал воедино тем, что завтра, и тем, что будет послезавтра, всеми теми днями, которые — кому сколько — доведется пробыть на передовой.
Задолго до темноты батальон уже на ногах… Стоят, приплясывают, хлопают друг друга по заиндевевшим спинам — греются, ожидая команды на построение. Скорей бы трогаться, согреться на ходу, а то совсем закоченели. Был этот последний отдых не в отдых. Без шалашей, без костров разве можно было поспать по-человечески? Только задремлешь малость, как просыпаешься от холода, встаешь, пляшешь на месте, оттираешь замерзшие руки, потом опять валишься в снег на полчасика, и опять забирает холод, опять поднимаешься — так весь день. Уж скорей бы к месту прибыть, там хоть ночью, может, поспать удастся?
Тут-то и раздается странная, непонятная для людей команда — отдать старшинам свои вещевые мешки, в которых все нехитрое солдатское хозяйство: смена белья, полотенце, портянки запасные, мыло, бритва, бумага для писем, обрывки газет на закурку, ножичек, у кого и пара сухариков сэкономленных. Все нужное, для жизни необходимое, а главное — невесомое совсем. Чего начальство удумало? Чтоб немцев сподручней было гнать? Да не мешки оттягивают спины и шеи. Тянут пояс автоматные диски, гранаты, противогаз, запас патронов, каски тоже давят голову, а больше всего очертели лыжи с палками, которые без дела тащат они всю дорогу. С нехотью расстаются бойцы со своими вещмешками, не видя смысла, необходимости в этом. Что, мертвые они уже, которым не надо ничего? Кто подогадистей, рассовывают содержимое мешков по карманам, а кто еще поумнее — выбрасывают противогаз и в сумку от него упрятывают все. Остальные — по недомыслию — сдают мешки со всем имуществом.
И не легче стало идти, а труднее, потому как после отдыха свертывают они с большака и сквозь лес по снежной целине топают. Некоторые на лыжи пробуют стать, но крепления на них — хуже быть не может, соскакивают лыжи на каждом шагу, одно мученье, и приходится это дело отставить. Начальство дорогу эту, видать, некрепко знает — останавливается батальон часто и стоит долго, пока они там по карте сверяют… Два раза поворачивают их обратно, все же к середине ночи выходят к большому селу.
