Илья Дубинский - Наперекор ветрам
Двинулись вперед цепи. А в тылу у повстанцев, пока полуэскадрон Гайдука двигался боковыми дорогами через Парканцы, появился кавалерийский дивизион Михая Няги. Тогда навстречу советским войскам снова с красными флагами, с зажженными факелами вышли с повинной толпы мятежников. Их главари — Батурин и Кожемяченко — успели скрыться.
В Малаештах дело затянулось до утра. 397-й полк выбил мятежников из села. А местные жители, главным образом немцы-колонисты, стараясь задобрить победителей, щедро угощали их самогоном. Бойцы перепились, уснули. Вновь налетели вооруженные повстанцы, вышибли 397-й полк из села. На рассвете подоспел Иона Гайдук со своим полуэскадроном, больше уже похожим на полк, и коротким ударом покончил с малаештинскими повстанцами.
После трудной ночи, положившей конец так называемой «Плосковской республике», Голубенко и Владимиров целый день проводили митинги с крестьянами на широкой церковной площади мятежного села.
Почему восстали плосковские кулаки и кучурганские немцы-колонисты, было яснее ясного. Вызывало тревогу другое — почему вслед за вековечными угнетателями приднестровских крестьян поднялись и угнетенные? Почему поднялись против своей родной Советской власти трудовые селяне и забитые нуждой днестровские рыбаки? Вот что хотел понять комиссар. Гарькавый, докладывая командованию дивизии о событиях в «Плосковской республике», обронил такие слова: «Все кругом зреет как опара». А Якир ответил ему: «Нет, это не опара, а мыльный пузырь. И чем больше он раздувается, тем скорее лопнет». Так и случилось: «Плосковская республика» лопнула после первого же удара…
Чем же все-таки увлекли трудовых крестьян Кожемяченко и Батурин? Что заставило их взяться за оружие? На митингах селяне каялись. Их прельстили посулы какой-то особой, «настоящей» свободы. «Ведь что получается? — говорили они. — Коммунисты одной рукой дают, а другой отбирают. В лавках ни материи, ни гвоздя, ни керосина, а хлеб в коморах подчищают до последнего зернышка. Нам обещали мир, а все время идет война то с немцами, то с румынцами, то с Петлюрой, то с чертом, то с дьяволом».
Голубенко соглашался: да, деревне тяжело. А разве городу легче? Бедствует крестьянин, но еще больше бедствует рабочий. Так будет, пока не покончим с Петлюрой, Деникиным. Надо всем дружно навалиться на врага. Но разные Григорьевы, кожемяченки мутят народ, вставляют палки в колеса. Кричат о народе, а на самом деле проливают народную кровь за немцев-колонистов, за Петлюру, за румынских бояр, за Деникина.
— Дай мне слово, вьюноша! — поднял вишневый посох старик с морщинистым лицом, в домотканой длинной рубахе до колен и в тяжелой бараньей шапке.
— Говори, папаша! — разрешил Голубенко.
Дед, подтянув подол рубахи, забрался в автомобиль, уперся обеими руками о посох, навалился грудью на руки, уставился выцветшими глазами на комиссара:
— Шибко пресная у тебя вышла обедня, товарищ оратель! Такие обедни нам справляют и поутру и к вечерне, почти через день с самой весны. Все кричат: «Советская власть! Советская власть!» Обрыдло вас всех слухать. А где она, настоящая наша Советская власть? За чаем чаюет, за Днепром шугует? Может, так, опровергать не стану! Не был там, не видел. А тут, на Днестре, она с весны рухнула и нема ее. На словах Советская власть, а что на самой прахтике? Дули!..
Гул одобрения прокатился по толпе от церкви до школы. Владимиров шепнул комиссару:
— Хватит демагогии!
— Нет, пусть выскажется дед, — сказал громко Голубенко. — Нам нужна голая правда, а не безгласная покорность. За тем и приехали.
— Я с правдой и полез на эту бричку, — продолжал, хитро усмехнувшись, старик. — Вот ты выложи мне одну голую правду, молодой делегат, — строго посмотрел он на комиссара. — Скажи: ты идейный или каведейный?
— Я вас, папаша, не совсем понимаю, — развел руками Голубенко.
— Так вот оно что, — напирал старик. — Есть которые идейные большевики, те выполняют свято завет Ленина, чтоб, значит, стоять за народ, несмотря ни на что, а есть каведейные. Понимай это слово так — куды ветер дует. Дует с днестровской стороны, они сюды, а с днепровской потянет — они туды клонятся.
Громкий смех прокатился по толпе. Рассмеялся и Голубенко. Старик продолжал:
— Вот тут посекли насмерть нашего плосковского комиссара Петраша. Озлобились на него мужики. А через что? Чисто каведейный! Ходил по хатам, под метелку забирал овес, сало, муку. Говорил, нужно рабочим, красноармейцам. Наш мужик на все согласный, понимает: города, фронта голодуют. Идет на уступку своей власти, ужимается. Так и ты же, подлюка, ужимайся, подтягивай потуже ремень. Так нет, у нас берет, а сам жрет и пьет в три горла. Жене гетры на высоких каблуках справил. Нам постные обедни служит: «Мы, мол, за вас боремся», а сам дважды на день обедает: раз дома, раз у попа. Такую Советскую власть нам и задарма не треба. Нам настоящую давайте, как Ленин велел, чтобы она была большевистской не на словах только, а по духу.
Старик, ухватившись за чьи-то услужливо протянутые руки, слез с машины. Снял шапку, вытер ею вспотевшее от натуги и волнения лицо.
— Правду сказал ваш дед, — согласился с оратором комиссар. — Спасибо ему за правду-матку. Молодец дед, по-ленински выступил. Ленин нас учит говорить правду, да, видать, не совсем еще мы его науку усвоили… Скажи, папаша, и ты ходил на нас со своим дрючком?
— Скажу по ленинской правде, скрывать не стану: ходил. Надо хорошо знать мужика. У мужика такой закон — куды опчество, туды и он. Слой идет за слоем. Попробуй только отслоиться…
— Нехорошо поступило Плоское! — покачал головой комиссар. — Пошло оно не за обществом, а за мироедами. Скажу по совести, тут и мы проморгали. Недоглядели вашего каведейного Петраша. Будем давать теперь только идейных. Ну и вы, значит, за ними присматривайте.
Молча разошлись селяне по хатам. А на другой день снова высыпали на улицу, никем не званные, не приглашенные. С опущенными головами, с ветками расцветшей липы в руках угрюмо шли за гробом маленького Славки. Тяжело контуженный, он скончался от воспаления мозга. Хоронили его все жители Плоского. До поздней ночи у свежей могилы, усыпанной ветками благоухающей липы, просидел командир полка Иван Наумович Колесников. Дороже всех за победу над мятежниками заплатил он.
4. «Скорпион»
Деникинского эмиссара «Скорпиона» (он же Чернов, он же Басенко) схватили не чекисты. Его привели в утихомирившееся Плоское всадники Ионы Гайдука. Кожемяченко и Батурин, зная, что их ожидает, с полсотней изменников умчались на восток. Там много было дорог, а советских войск мало, и не так уж сложно было прорваться, минуя города и большие села, к Махно или Деникину. Как стало известно потом, предателя Кожемяченко по рекомендации «Скорпиона» с распростертыми объятиями принял деникинский генерал Слащев.
Кожемяченко не остался в долгу: отрядил в распоряжение белогвардейца десять своих самых отчаянных головорезов.
На след их и напал полуэскадрон Гайдука. Кавалеристы, выжимая из своих коней последние силы, нагнали группу изменников у села Майорского и коротким ударом отбросили к топким Кучурганским плавням. Бандитам, конечно, не хотелось ни тонуть, ни подставлять свои головы под клинки гайдуковских конников. У них был хороший «выкуп» — человек, которого Кожемяченко поручил им беречь пуще собственного глаза.
Иона Гайдук доставил схваченных изменников вместе с их «выкупом» в Плоское. Здесь, в помещении сельсовета, деникинский эмиссар, назвавший себя землемером Одесского губернского земства, плел Николаю Голубенко всякую несуразицу. Доказывал, что он, мол, воспользовался оказией и с всадниками Кожемяченко хотел добраться до Балты. Там у него якобы предстояла работа по землеустройству. Но пленные бунтовщики, стараясь загладить свою вину, изобличили «землемера» Басенко, сообщили, что он вместе с немцем-колонистом Келлером прибыл в эскадрон Кожемяченко еще в Раздельную, за два дня до мятежа.
При обыске у Басенко-Чернова нашли в каблуке сапога документ, адресованный генералом Шиллингом атаману Петлюре. Голубенко объявил беляку, что его повезут в Бирзулу, в штаб 45-й дивизии к начдиву Якиру. До того спокойный, деникинский разведчик при упоминании имени Якира вдруг заволновался, неопределенно хмыкнул. Оттянув полы бязевой толстовки, он провел заскорузлой, давно не мытой рукой по заросшим щекам, раздул широкие ноздри орлиного носа:
— Зачем же, господа, в Бирзулу? Ведь теперь все ясно: я деникинский агент-с. Везите меня в Одессу, в губчека… Там я многое раскрою.
— Мы не лишим вас и этого удовольствия, господин агент, — усмехнулся Голубенко. — Губчека вам не миновать. Только сначала придется исповедоваться перед нашим начдивом.
Ночью громоздкий «бенц», чадя дымом, остановился у подъезда станции Бирзула. Конвой повел деникинца в штаб.
