Игорь Кольцов - Солнцеворот
Командир, вжавшись в камни, посмотрел назад. Пушкарь и Пароход, петляя — помнят, чему учили, — неслись под прикрытием пулемета Кошмара. Романов обернулся на группу. Гайфулин, прозванный Кайфом, уполз куда-то в сторону, и через пару минут раздались кашляющие выстрелы СВД. Краем глаза Романов заметил, как вдруг споткнулся Пароход и, взмахнув руками, словно большая грустная птица, упал на землю. Пушкарь, добежав уже почти до позиции разведчиков, рухнул с пробитой спиной. Самарин бросился его затаскивать.
А со стороны балки высыпали чеченцы, поливая огнем спецназовцев. Они поздно поняли, что упустили момент и потому, рассвирепев, начали стрелять с усиленной озлобленностью. Казалось, что воздух просто превратился в свинцовую стену. Отряд ваххобитов на другой стороне речки должен Романова попытаться обойти группу и ударить в спину в спину. Иначе получится, что старлей плохо знает противника. Следовательно, необходимо срочно и спешно уходить дальше.
Но тут чеченцы нанесли серию ударов из гранатометов. Взрывы раздались один за другим, засыпая разведчиков осколками и грунтом. Один из выстрелов попал в то место, где прятался Кайф — СВД замолкло. Доценко присел на колено, и хотел было нанести ответный удар, но упал, сраженный очередью из пулемета, выронив из ослабевших рук тубус. Самарин, втащив на возвышенность раненного Пушкаря и его пулемет, подхватил уроненный Доценко гранатомет, и очень быстро, почти не целясь, шарахнул в противника.
Романов, пытаясь перекричать канонаду боя, раздавал команды направо и налево. Чертов вертолет. Только поманил своей удачей и слинял в кусты, оставляя разведчиков дохнуть. И рации нет теперь.
К нему подполз, опираясь на руки, Шматов, и что-то проорал, но старлей лишь вскользь разобрал отдельные слова: я, отходить, пулемет.
— Отвали! Не до тебя, — огрызнулся на раненого бойца командир.
— Я говорю, что вам нужно уходить. Я прикрою. Только оставьте пулемет Пушкаря.
— Ты же ранен.
— Меня дома все равно никто не ждет. А ты, командир, выводи пацанов.
Романов задержал на нем внимание. Боец был абсолютно серьезен. Во взгляде обреченность и решимость сплелись в немыслимый коктейль чувств. А старлей его считал никудышным бойцом. Вот и верь первому ощущению при встрече.
— Хорошо, — рявкнул он. И, хлопнув по плечу, добавил, — Спасибо.
Он быстро перевязал Шматова и передал по цепочке команду «отход». А еще скрипя зубами, но понимая необходимость этого шага в сложившейся ситуации, он велел забрать с собой только раненых.
Шматов залег за пулемет, и стал отстреливаться короткими, но уверенными и прицельными очередями. Романов велел оставить ему еще ручных гранат, затем попрощался с ним одним взглядом и побежал в след уходящей группе.
Спецназовцы еще некоторое время слышали за спиной пальбу, а потом раздался мощный взрыв и все стихло.
7
Последнее, что он запомнил из короткого сна, было лицо Шматова. Спокойное и уверенное.
Романов подскочил на месте, озираясь в темноте, выискивая бойца, но вокруг лишь пустота и тишина. В пещере не тлели даже угольки. Значит, прошел не один час, как он уснул.
Он вытер тыльной стороной ладони липкий холодный пот со лба, толи от головокружения, толи от того, что соприкоснулся с чем-то потусторонним, непонятным для осознания обычным анализом событий.
Вот и все командирство. Вот и весь героизм. Из рассказов сослуживцев, побывавших на войне, он неоднократно слышал, что им кто-то все время снился из погибших. Неужели ему теперь предстоит каждую ночь встречаться с тем человеком, который погиб ради того, чтобы он, старший лейтенант Ромнов, жил? А ведь он не один — их тринадцать человек.
Тринадцать человек из пятнадцати! Как же так? Что он скажет матерям? Какими глазами он будет смотреть на их слезы?
И тут его осенило. Он вдруг понял, что не они нужны были чеченцам, а новые автоматы. А те скоты из штаба группировки их просто отправили их, как почтальонов с посылкой, на которой стоял штемпель: «С доставкой», чтобы дудаевцам не слишком было напряжно приходить за своей посылкой на почту.
Слезы. Старлей почувствовал, как тугой ком подкатил к горлу, а потом по щекам потекла влага. Он тряхнул головой, словно отгоняя боль, и вытер соленые капли огорчения.
— Эх! Пацаны-пацаны! — прошептал Романов. — Ну, как же так? Я не хотел. Это все война. Это все те суки, что послали нас на эту гребаную высотку. Продали нас, пацаны. Продали.
— Это точно, — раздался из темноты голос Самарина. — Ты не причем, Виктор. Мы все всегда не причем. Правительство виновато, которое развязало эту бойню, нестабильная ситуация в мире, каналы на марсе. Только, поймешь ли, это мы с тобой выбрали это правительство и депутатов в Думу. Это мы дали им власть, мы разрешили им иметь нас, как захочется. А теперь пеняем на них. А стоит ли? Может все же в себе покопаться? Я не имею в виду данную конкретную ситуацию, где мы остались вдвоем в этой жопе. Я беру более обширно.
— Да брось ты. Ты думаешь, что это я по собственной инициативе поперся в горы и вас с собой прихватив? Задание изначально было провальным. Официально мы должны были пройти скрытно на определенную высотку, якобы контролирующую Бакинское шоссе и ждать дальнейших распоряжений. Если бы ты взглянул на карту, то понял бы, что ни черта она там не контролирует. Ее от трассы отрезает еще большая высота. Понимаешь? Подстава это. Голая, сверкающая подстава. В штабе группировки кому-то очень неплохо заплатили, чтобы нас послали на верную смерть. Нас уже ждали там у речки. И должны были либо завалить нас, либо взять в плен. Это же какой престиж чеченцам спецназ ГРУ поиметь! Но самое главное — чеченцы должны были получить наши автоматы. Эти говенные Абаканы. Понял? Нас ждали!
— Может, и ждали, а, может, и случайно мы напоролись на противника. Но ты будешь виноват в любом случае, хотя бы тем, что командовал группой именно ты. Если мы с тобой выберемся от сюда, тебя все равно сделают козлом отпущения. Я тебя не виню, пойми правильно. Я там был и сам все видел. Ты все делал правильно. Не казнись. Но дома тебя сто процентов ждет бурный прием. А то, что продали нас чеченцам, к цыганке не ходи.
— Добраться бы мне до этой суки.
— И что бы ты сделал? Убил бы? Тебе смертей мало? Вон два тела лежат. Пойди, полюбуйся. Можешь пощупать. Хорошо, что холодно, а то уже засмердели бы.
Романов скрипнул зубами. Какой-то боец первогодок его мордой в дерьмо окунает, поливая рассолом незатянувшуюся рану, а он не может ему ничем возразить, потому что прав солдат, во всем прав. Но зачем Самарин так поступает с ним? Зачем он ковыряет болячку? Неужели этому миру мало того, что он сам себя пилит и есть поедом? Изменить он уже ничего не сможет, ребят не вернуть, весь путь назад до речки и дальше в расположение отряда не пройти, отмотав пленку к истоку, чтобы исправить все и сделать по-другому.
Легко ему говорить, этому простому солдату, отвечающему лишь за свою жизнь. А, когда на твоей совести целая группа? Но, все же, не на кого свою вину спихнуть, а она есть, и давит грузом так, что со всех щелей брызжет.
Старлей вдохнул полной грудью холодный воздух пещеры, а затем медленно выдохнул, успокаивая накатившую волну злости и обиды. Сон уже не придет. Наверное, пора вставать. Хватит ли дров, чтобы вскипятить воду в котелке? Хватит ли самой воды?
— Фонарик от тебя далеко? — спросил он Самарина.
Вместо ответа Женя включил фонарик. Покрутил им, давая возможность глазам привыкнуть к тусклому узконаправленному освещению, а заодно рассмотреть стены и предметы, чтобы можно было ориентироваться.
— Сколько времени? — поинтересовался Романов, шаря у себя в ранце.
— Семь утра.
— У меня тут в РД свечи лежат. Зажги. Батарейки сажать не придется.
Самарин встал и направился к командиру. Луч от фонаря проплясал по земляному полу, скользнул по остаткам костра и зацепился на мгновение за осунувшееся лицо Романова.
— Прости, Витя, — вдруг сказал Евгений. — Это все нервы. Кажется, начинается клаустрофобия. Прости.
Старлей выпрямился, держа в руках две свечи. Выпрямился так, словно ему в позвоночник воткнули металлический стержень.
— Ты серьезно?
— Да. Прости.
— Нет. Я про твою клаустрофобию.
— И это тоже. В детстве меня сажали в чулан и выключали свет, если я не выполнял домашнее задание, или опаздывал из школы, или еще за какие-нибудь мои прегрешения. Нет-нет! Я не боюсь темноты и замкнутого пространства. Я просто их ненавижу. Как не люблю и все остальное из моего детства. Только не надо вплетать Фрейда. Все и так на нем повернулис, надоели. Представляешь, моя мама пыталась объяснить сексуальными расстройствами мое пристрастие к мороженому. Смешно. Мне просто в детстве запрещали его есть из-за боязни простуды. Родители считали меня вундеркиндом, способным соперничать вокальными данными с Робертино Лоретти. Их остановила только юношеская ломка моего голоса. Я тогда и курить стал для того, чтобы ускорить этот процесс.
