Марианна Долгова - У подножия старого замка
— Ольшинская? — процедил он, скользнув холодным взглядом по съежившейся от страха фигурке Ирены. Потом заглянул в лежавший перед ним список. — Шестнадцать лет?
— Нет еще…
— Что умеешь делать?
Ирена чуть заметно пожала плечами.
— Пойдешь работать на фабрику дождевиков. Вот бумага, передашь шефу. Все!
Ирена взяла направление и выбежала на залитую солнцем улицу.
Теперь Ирена виделась с Лелей редко. Граевская работала в шляпной мастерской, Ирена клеила дождевики на фабрике, которая только что открылась в их школе.
В бывшем актовом зале стояло сорок столов. Над ними в тусклом свете электрических запыленных лампочек, висевших под высоченным потолком, склонилось сорок женщин и девушек. Взмах кистей с клеем, стук тяжелых прессовальных молотков — и прорезиненная ткань склеена и разглажена. Воздух пропитан едким запахом клея и бензина, с непривычки тошнит и кружится голова. То и дело слышится резкое покрикивание и ругань надзирательниц.
Ирена уставала до изнеможения. Уже к обеду у нее ныла спина, болели руки. Возвращалась домой поздно, голодная, безучастная ко всему. Проглотив кусок вязкого, как глина, хлеба, ложилась в постель и мгновенно засыпала. А утром все начиналось сначала.
В начале декабря, кладя в печку последний кусок торфа, мать пробормотала:
— У нас нет больше топлива.
Было воскресенье. Ирена не работала. Они с братом молча оделись, взяли веревку, санки и ушли в лес за хворостом. Хворосту под снегом много, надо только выбрать ветки потолще, чтобы хватило на неделю. Но хворост не торф, долго тепла не держит. Затрещит, взовьется жарким пламенем и нет его. К вечеру кухня так остывала, что на подоконниках пушистой бахромой проступал иней, а в водопроводных трубах замерзала вода. Юзефу приходилось отогревать их паяльной лампой. Раньше Ирена любила зиму. Они с Лелей, бывало, подолгу катались на санках с холма старого замка, бегали на коньках по замерзшей Дзялдувке, лепили снежную бабу и хохотали, ловя ртом снежинки. Теперь же зима — горе. Голод и холод, страшные и порознь, объединились.
Кое-как дождались весны. Выглянуло солнышко. Обогрело людей и землю. Проснулась, сбросила лед и заторопилась к далекой Висле Дзялдувка. Проклюнулась трава, на деревьях набухли острия почек.
За зиму Халина и Ядвига так ослабли, что разучились ходить. Глядя на них, Ирена сказала матери:
— Мамо, девочек надо выпроваживать днем во двор, на солнышко, а то они у нас совсем зачахнут.
— Ладно, — согласилась мать. — Боюсь только, их будут обижать дети соседа фольксдейча Краузе.
— А вы идите с девочками к старому замку. Там тихо, и немцы туда заглядывают редко. Вам тоже надо подышать свежим воздухом.
— Хорошо, дочка. А то и вправду без свежего воздуха плохо. Может, и ты пойдешь с нами, сынок?
— Нет, мамо. Провожу Ирку на работу и пойду к ребятам. У нас дело есть, — ответил Юзеф.
Юзеф теперь часто провожает сестру. За эту зиму Ирена изменилась и повзрослела. Она собирает свои светлые пушистые волосы в большой пучок и кажется от этого выше и строже. Ее тонкая фигурка потеряла прежнюю угловатость, стала стройной и гибкой. Юзеф заметил, что парни при встрече с его сестрой странно на нее заглядываются, стараются заговорить, пристально смотрят в глаза. Юзефу это не нравится.
А сестра будто ничего не замечает. «Не поймешь этих девчонок, — думал Юзеф. — Только что бегала, играла в прятки, визжала, когда ее дергали за косу. А теперь будто подменили. Не та Ирка стала». Он приметил, что сестре перестал нравиться даже Болек Танский, тот самый холеный барчук, к которому она была неравнодушна еще в школе. Болек теперь часто крутится около их дома. А как-то раз дождался Ирену, остановил ее и долго о чем-то просил. Но Ирка только отмахнулась от Болека и убежала в дом.
Юзеф случайно подслушал разговор сестры с Лелькой Граевской.
— Болек Танский не сбежал вместе с отцом только из-за тебя, — смеясь, говорила Лелька. — Я слышала, что он живет у какой-то дальней родственницы и сохнет по тебе. Раньше ты его считала самым красивым, а сейчас даже говорить с ним не хочешь.
— Оставь, Леля! Сразу видно, что у тебя нет других забот, — ответила сердито Ирена. — Мне не до Болека. Пять ртов надо накормить. Я так устаю. А ты — о Болеке…
Стефан
На улице Святой Катерины, недалеко от дома Ольшинских, немцы открыли большую пекарню. Работали в ней местные и приезжие поляки. Среди них был парень из ближней деревни Казаннице, высокого роста, плечистый, светловолосый, улыбчивый. Но улыбка его была лакейски-угодливая, она портила его полное и румяное лицо. Жидкие волосы он зачесывал набок и мазал жиром, чтобы они лучше лежали и прикрывали большую розовую лысину. Его маленькие быстрые глазки бегали по сторонам и никогда не смотрели на собеседника прямо.
Ирена встретилась с этим парнем на улице. Ни с того, ни с сего он снял кепку, низко поклонился и сказал:
— День добрый, паненко!
— День добрый, — нехотя ответила Ирена, проходя мимо.
С тех пор каждый раз, возвращаясь с работы, она встречала его на перекрестке улиц и слышала: «День добрый, паненко!»
Однажды, завидев пекаря, Ирена перешла на другую сторону улицы, чтобы затеряться среди прохожих. Но парень догнал ее и пошел рядом. Она слышала его дыхание и торопливые шаги. Некоторое время он молчал, а потом спросил:
— Почему вы меня избегаете, паненко?
— Идите своей дорогой, — тихо, но решительно попросила Ирена и ускорила шаг.
Парень тоже пошел быстрее.
— А, может, у нас с вами одна дорога, паненко?
— Не думаю!
— Неужели не нравлюсь? Не в вашем вкусе?
— Нет! И потом, как вам не стыдно преследовать незнакомую девушку?
— Понравились, потому и хожу за вами. Не сердитесь, давайте лучше познакомимся. Меня зовут Стефан. А вас?
Он был назойлив и упрям. Утром и вечером поджидал ее то около фабрики, то появлялся неожиданно на рынке, то вырастал, как из-под земли, возле дома. Девчата на фабрике уже приметили Стефана и, увидев его в окно, кричали шутя:
— Ирка, твой жених пришел! Кончай работу, домой пора.
— Хватит вам! Какой он жених… — сердилась Ирена.
— Ладно, не скромничай! Парень видный. Сейчас война, женихов мало. Если тебе не нужен, скажи — мы его живо подберем.
— Перестаньте болтать. Мне и глядеть на него тошно.
— Смотри, Ирка, пожалеешь! С таким всегда сыта будешь.
Стефану шел двадцать седьмой год. Молодой и здоровый парень, он пек для немцев хлеб, угодливо снимал перед ними кепку, улыбался. «Работать можно заставить. Но снимать кепку и улыбаться врагу, — думала Ирена, — это слишком».
Однажды она спросила напрямик:
— Почему вы угождаете немцам, вместо того, чтобы их ненавидеть? Ведь вы поляк, пан Стефан. Многие ваши сверстники партизанят, чтобы как можно скорее освободить от фашистов нашу родину. А вы…
— О, я не настолько наивен, чтобы верить в ее освобождение, панно Ирено.
— Неужели вы заодно с немцами?
— Нет. Но сами понимаете, надо же как-то жить и веселиться, пока молод. Годы идут, несмотря на войну. — И Стефан нелепо захохотал на всю улицу.
Ирена смерила его таким презрительным взглядом, что он осекся. После этого долго не появлялся, и Ирена обрадовалась, что он оставил ее в покое. Но Стефан пришел снова и, увидев, что девушка убегает, закричал вслед:
— Куда вы?! Все равно не убежите! Я не привык отступаться от тех, кто мне нравится! Ха, ха, ха!
Чтобы не встречаться с ним, Ирена стала уходить с работы позже других и, прежде чем вернуться домой, долго еще, усталая и голодная, бродила по городу или сидела до полной темноты во дворе старого замка.
Но хитрый Стефан не сдавался и начал действовать по-иному. Он сумел познакомиться с матерью Ирены. Увидев однажды, как пани Ольшинская направляется с младшими девочками к старому замку, пошел следом. Присев поодаль, развернул газету «Зольдауер цейтунг», а сам наблюдал за девочками. Халина и Ядя нарвали цветов клевера и ромашки и попытались сплести венки. Но венки то и дело рвались. Тогда Стефан подошел, поздоровался с пани Ольшинской, которая штопала, и сказал девочкам:
— Цветы для венков следует собирать с длинными стебельками. Вот такие. — Он сорвал несколько ромашек, ловко сплел из них ровный полукруг и подал девочкам.
Пани Ольшинская приветливо улыбнулась. Так они познакомились. Пекарь понравился матери своей обходительностью, разговорами о боге. А вскоре он рискнул заявиться к Ольшинским и принес в подарок буханку хлеба.
— Почему мне? За что? — растерялась Ольшинская.
— Дорогая пани Ольшинская, я не могу видеть, как голодают ваши дети. Хлеб я взял у немцев, грех невелик, так что не стоит об этом говорить.
— Воровать всегда грешно. Сколько он стоит? Я уплачу.
