Давид Алексеев - Начдив Иван Грязнов
Ряды ответили разноголосым гулом. Выждав, комбриг продолжил:
— Мы с комиссаром вчера были в 3-й бригаде у богоявленцев, в 269-м полку. Их завод от Белебея, сами знаете, куда ближе, чем ваши станицы. А чтобы к домам ближе подаваться, никто и речи не ведет. О другом люди думают. «Просим уменьшить наш хлебный паек с 600 граммов до 400. Отчисленный хлеб передавать детям Москвы. Просим передать рабочим Москвы, Петрограда и нашему вождю товарищу Ленину, что скоро пойдем в наступление. Пощады врагу не будет. Победы добьемся обязательно!» — так ответили они на успехи дивизий Фрунзе. Это — интернационалисты! А вы?
— Наступать-то и мы готовы…
— Где там! Все митингуете.
— Будет, комбриг. Подковал и будет, — нетерпеливо тряхнул бородой пожилой красноармеец. — Скажи лучше, когда и мы двинемся?
— Двинемся, товарищи. Скоро двинемся и так, что до самой Сибири погоним Колчака…
— Вот и оратором становишься, — заметил Мяги, когда возвращались в бригаду. — Только зачем богоявленцев пристегнул? Ведь не были там.
— Но письмо-то их вместе читали. Ну, а прибавил так, для крепости.
— И то верно…
Вскоре у верхнеуральцев побывал и начальник дивизии Николай Дмитриевич. Поговорил с земляками начистоту, и полк окончательно вошел в русло прежней жизни.
Уезжая из бригады, Каширин приказал комплектовать группы из смелых боевиков и учить их решительным наступательным действиям с преодолением крупных водных преград.
— Значит, за Каму махнем? — не сдержался Грязнов.
— Не загадывай. Всему свое время…
Но газеты торопили это самое время и звали вперед.
«Товарищи, все на Урал! Уральский хребет ныне — главная баррикада рабоче-крестьянской России! — призывали аншлаги и плакатные подписи. — Весь Урал к зиме должен быть наш! Солдаты Красной Армии, на Урал, на баррикаду!..»
Никогда еще Иван Грязнов не видел, чтобы люди так жадно тянулись к газетам. «Правда», «Красный набат» и свой дивизионный «Красноармеец» переходили из рук в руки. Ротным чтецам не было покоя: по нескольку раз, от строки до строки перечитывали товарищам каждый свежий номер.
Наконец, был дан приказ о начале общего наступления. 5 июня в предрассветные сумерки комбаты и ротные властным кличем «Даешь Урал!» подняли из окопов бойцов.
К исходу вторых суток наступления 1-я Красноуфимская бригада выбила колчаковцев из Нового и Старого Колесура, а также из Селт и Сектыря. Сосредоточились в районе деревни Шадринка. Около полуночи Иван Кенсоринович Грязнов открыл совет командиров. Решали, как развивать наступление дальше.
Под чистым июньским небом о том же толковали и бойцы.
— Порыв не терпит перерыва.
— Лиха беда — начало.
— Теперь пойдем, брат…
На стороне врага все еще оставался перевес в силах. Против красноармейских полков девятиротного состава дрались пепеляевские части, имевшие шестнадцать рот. Да и роты были разные: у наших — по 120 штыков, у неприятеля — по 150.
Но наступающие были неизмеримо сильней морально. На самые тяжелые участки боя шли коммунисты. Партийцы первыми ударяли в штыки, увлекая за собой остальных.
Пять долгих месяцев понадобилось колчаковцам, чтобы пробиться от Камы к берегам Вятки. Обратный путь они проделали куда быстрее. Уже 21 июня 1919 года в журнале боевых действий 30-й дивизии появилась запись:
«Части 1-й бригады вышли на линию правого берега реки Камы от деревни Казанка до деревни Родинка».
Зимой Кама бойцам Грязнова как-то не приглянулась. Замерзшая, переметенная снегами, не удивила ни красой, ни ширью. До любований ли было? Теперь — не то: стояло лето, и не отступали, а с победой шли. Всюду слышалось:
— Так вот ты какая!
— И впрямь, красавица!
Зачарованно смотрел на Каму и комбриг. Не хотелось уходить от берега. Но звали дела. Надо было подтянуть тылы, разыскать мастеров для ремонта трофейных катеров, предстояло наладить связку плотов, достать лодки из окрестных деревень, а главное — тренировать и тренировать группы десантников.
30 июня подготовка к форсированию была закончена. Вечером, перед броском за Каму, решено было отдохнуть. На полянах, под разлапистыми елями поднялись сцепившиеся штыки винтовок. Бойцы разбились на группки. В каждой говор, в каждой про свое толкуют.
Иван Кенсоринович пришел к землякам 262-го Красноуфимского полка. Бойцы потянулись к нему. Громкие разговоры забылись. Посидели, помолчали, а потом, не сговариваясь, затянули песню. Ее сложили артинцы 3-й роты, сложили о себе, о родном заводе, но песня и другим пришлась по душе, незаметно стала любимой во всем полку.
Запели тихо, с печалью:
За Камой там, в предгориях Урала,
Где черный бор к забвению ведет,
Где тишина траву заколдовала.
Стоит старинный Артинский завод.
Второй куплет зазвучал сильнее, мужественней:
Трудились там годами мы над лавой,
Умели только молоты держать,
Но вот, на сабли косы переплавя,
За власть Советов вышли воевать…
Песня была долгой: с каждым памятным боем к ней добавлялись новые и новые строки.
«Что сложат песенники после Камы? — подумалось Грязнову. — И как все будет там, на уральском нашем берегу?»
Разведка приносила обнадеживающие сведения. Боеспособность армии генерала Гайды катастрофически падала. Некоторые части ждали красных не для борьбы, а для перехода на их сторону. Вот и вчера разведчики доставили любопытный документ.
«Товарищи! — обращались солдаты одного из закамских полков. — Как можно скорее гоните белую шантрапу. Но очень не стреляйте. Мы офицеров сами перестреляем, добровольцев и штурмовиков тоже. А мобилизованных не троньте, потому что они насильно из деревень выгнаны пулеметами. Так вот, товарищи, в добрый час! Забирай Пермь!»
«В добрый, так в добрый. Хорошо, если так и станет. Меньше смертей. Быстрее Урал вернем, — думалось Грязнову. — А с кем-то свидеться удастся?»
Он опустил руку на полевую сумку, где лежала газета «Красный набат» с короткой заметкой «Герои нашей борьбы». В ней говорилось:
«В Вятской губернской больнице от тяжелой болезни скончался заведующий губернским пленбежем Кенсорин Назарович Грязнов… Он всей душой рвался на Урал, где осталась его семья, с которой он потерял всякую связь еще в мае 1918 года… Завтра вершинам Урала и твоей дорогой семье, товарищ, мы скажем:
— Привет тебе, Красный Урал!»
Скорбью делу не поможешь. Комбриг поднялся, вынул старинные отцовские часы. Время.
— Теперь, ребята, самое главное — быстрота.
Когда десантники, переплыв реку, ринулись на штурм неприятельских окопов, старенькая шинель и потертая кожаная фуражка комбрига замелькали впереди. Не мог он в таком бою отказать себе в праве быть первым…
Форсировав Каму одновременно у села Туродачий, Оханска и Усть-Нытвы, бригады 30-й дивизии устремились на восток.
1 июля 1919 года 29-я стрелковая дивизия освободила Пермь, а передовые батальоны 21-й дивизии вступили на улицы Кунгура.
— Наши идут! — летела по городам и поселкам Урала радостная молва.
В Екатеринбург в числе первых пришла 28-я стрелковая дивизия под командованием Владимира Азина. Дороги 30-й дивизии оказались более долгими. Но и ее полки успели стать участниками парада, который проходил на Верх-Исетской площади только что освобожденного Екатеринбурга.
Там и разыскал Грязнова порученец Азина.
— Вас ждут, товарищ комбриг.
— Кто?
— Сестры[4]. Вот адрес.
— Визовская больница? Знаю, найду. Спасибо, друг.
Больничный адрес не смутил Ивана Кенсориновича: Настенька — медичка, а Аня, видать, в помощницах при ней. Но как попали сюда?
Встреча оказалась нерадостной. Старшая сестра не врачевала больных: ее подкосил тиф. Исхудавшая, с отметинами рваных ран на лице, Настя дотронулась до алой ленточки на груди брата и залилась слезами.
— Ты не волнуйся, Ваня, — успокаивала Анна. — Кризисы миновали. Ваш приход помог лучше всяких лекарств. А знал бы, какой она была месяц назад? Совсем не жилец. Спасибо маме, послала меня к ней. Ведь одна, совсем одна была… А сколько до этого мук приняла, сказать страшно!
…Когда советские войска оставили Красноуфимск, Пелагее Ефимовне Грязновой объявили, чтобы она вместе с детьми собиралась на высылку в Сибирь.
Настя решила пожертвовать собой, но спасти близких. Пришла к коменданту Костьке Курашкову и заявила:
— Берите меня. Делайте, что хотите, а мать с ребятами не трогайте!
Такой «добыче» враги обрадовались. Настю отправили, как когда-то брата, на «суд» в Поташки. Допросы вел тот же Пашка Домрачев. Угрожая расстрелом, требовал от девушки публично отречься от отца и брата и выдать всех оставленных ими «красногвардейских шпионов».
