Михаил Авдеев - У самого Черного моря. Книга III
Ворчит Матвеевич «для порядка» и «строгости». Мыто знаем, как он любит ребят, и, пожалуй, мало кто так мучительно переживает за тех, кто в бою.
Его первым увидишь на поле, когда истребители заруливают на посадку.
— Нет Гриба, — испуганно шепчет моторист, пересчитывая машины.
— Прилетит… Вот увидишь, прилетит! — Матвеевич утешает коллегу. — Не такой он человек, чтобы не прилететь. Живучий он и везучий. Не могут его сбить. Точно тебе говорю!
Техник вроде бы успокаивался, но сам Матвеевич через минуту начинал нервничать еще сильнее, чем его собрат.
Одной семьей мы жили: летчики, механики, инженеры, техники. И сейчас Матвеевич кружил около искалеченного в жестоком бою самолета совсем не для того, чтобы дать волю эмоции. Ворчать он ворчал, но в уме — это мы знали — уже прикидывал, примерял, записывал в блокнот. «Заменить патрубок. Залатать левое крыло. Проверить шасси…»
Понять Матвеевича трудно: один бог знает, как он возвратит к жизни израненную машину! А возвратить ее надо: на фронте каждый самолет на счету. Потери в боях болезненны: фашисты дерутся с отчаянием смертников, а пополнения парка «яков» в ближайшее время не предвидится.
На заводе — там бы легче. Там — и самые совершенные станки, и материалы, и запасные части — все под рукой. А здесь рядом с передовой — выкручивайся как знаешь.
И «техбоги» выкручивались.
Уму непостижимо — где и как добывали они все необходимое. «Разоружали» списанные самолеты, подгоняли детали на изношенных, дребезжащих и чудом работающих станках, подчас напоминающих допотопные сооружения. И машины снова поднимались в воздух, шли в бой и возвращались с победой.
Разными были эти люди: молчаливыми и весельчаками, добродушными и чуточку сварливыми. Но мы любили их всех. Любили настолько, что летчики писали о них бесхитростные стихи:
Пусть над нами небо хмуро, —
Не прекратим полеты,
Коль инженер А. П. Шандура
Готовит самолеты…
Это об Алексее Петровиче Шандуре, человеке прямо-таки болезненной скромности.
Среди летчиков ходили легенды о его биографии. Но толком никто ничего не знал. И вот командир эскадрильи, когда был в штабе, исподволь «произвел разведку», и, возвратившись на аэродром, с нарочито озабоченным видом спросил у техника:
— Что же ты молчал, Петрович? Нехорошо получается.
— О чем ты это?
— Как это о чем? Оказывается, ты на востоке воевал и молчишь… Еще в 1929 году.
— А ты откуда знаешь?
— Значит, знаю.
— Ну воевал!.. Вернее, на таких же ролях был — самолеты готовил.
— Конечно, скромность украшает человека! Но ты же был авиатехником прославленного девятнадцатого отдельного авиаотряда «Дальневосточный ультиматум»!
Шандура пожал плечами:
— Ну и что из этого?
— Молодым рассказать надо.
— Зачем?
— Воспитание на героике прошлого.
— Да какая у меня героика!..
— Вот что, Шандура, принимай мои слова как приказ. Чтобы завтра же провел беседу.
— Если приказ — проведу. Только о чем рассказывать-то?..
Какой мерой измерить их повседневные героические дела — мотористов, инженеров, техников полка! Боевые друзья, дорогие наши «технари». Это о них фронтовой поэт написал стихи. Они и сейчас звучат в наших сердцах.
Смыкает день лучистые глаза,
Кончается пора дневных полетов,
А те, о ком хочу я рассказать,
Еще хлопочут возле самолетов.
Звенят впотьмах железные ключи
На землю опустился вечер синий,
Настало время раны залечить
На дорогой, испытанной машине.
От вражьей пули каждый свежий след
На каждом ястребке загладить надо,
Чтоб завтра снова в грозный бой чуть свет
Отправились воздушные отряды.
Умело летчик вырулит на взлет.
Удачи пожелаем мы пилоту.
Он в небеса с собою унесет
Трудолюбивых техников заботу.
У последней черты
Какой только боевой работы не приходилось нам тогда выполнять — в период подготовки и начала операции по освобождению Крыма! Летая с кавказских аэродромов, мы вели разведку побережья, прикрывали с воздуха десанты и войска, штурмовую и бомбардировочную авиацию. Да и сами не только дрались в воздухе — выполняли и роль штурмовиков, уничтожали самолеты на аэродромах, машины, живую силу противника.
Не многообразие этих задач удручало нас: на войне каждый делает то, что в данный момент наиболее необходимо. Самое трудное для нас было в другом — расстояние. Ведь любой самолет имеет точно определенный радиус действия и запас горючего. А чего нам стоили полеты хотя бы до Феодосии! Во-первых, по прямой с Кавказа таким расстоянием почти полностью исчерпывался радиус действия наших «яков». Во-вторых, мы всегда были связаны действиями истребителей противника: они взлетали с крымских аэродромов, могли долго вести бой. Нам же по истечении десяти — пятнадцати минут нужно было либо выходить из боя, либо заранее обречь себя на катастрофу: ведь под крылом — море.
— Джумбакис горит! Джумбакис горит! — голос в шлемофонах перешел на крик.
Джумбакис — отличный летчик, прекрасный товарищ, заместитель командира дивизии.
Дрался он отчаянно. Но что мог сделать он и его ведомый, когда на их машины навалилась девятка «мессеров»!
Помощи ждать было неоткуда: все остальные летчики «заняты» в бешеной карусели воздушного боя, разгоревшегося над Феодосией.
Ярость охватила летчиков, и, может быть, потому схватка кончилась так быстро: не выдержав лобовых атак, гитлеровцы обратились в бегство. Но уже через минуту над городом появились новые «мессеры…»
Оглушенный, сильно обгоревший Джумбакис приводнил машину недалеко от Феодосии. Самолет почти сразу пошел ко дну, но летчику удалось выбраться из кабины. Он еле-еле держался на воде и с благодарностью думал о своих товарищах, которые над его головой в яростной схватке прикрывали своего командира.
Гитлеровцы видели, как русский пошел к воде. Не могли не слышать они и тревожный голос в эфире:
— Срочно высылайте катер! Срочно катер!
Голос дошел и до своих и до противника. Пока наш катер на полной скорости летел к месту падения самолета, с берега гитлеровцы открыли ураганный огонь.
Катер фашисты заметили издалека: погода была как назло удивительно солнечной, и море просматривалось на многие километры.
К катеру кинулись «мессеры». Но и здесь на их пути встали друзья Джумбакиса. Они, действительно, сражались до последнего во имя спасения друга: вот рухнули в воду, подняв к небу каскады брызг, машины Селянкина и Леонтьева, замечательных, еще совсем молодых воздушных асов. У них кончилось горючее, но пока самолеты слушались их, они не оставили в беде своего командира.
Артиллерийский шквал с берега нарастал. Перед катером встала сплошная стена огня, а с высоты на хрупкое суденышко бросались все новые и новые «мессеры».
Но катерники не сворачивали с курса. Борт в пробоинах, на баке пожар, сбита антенна, а он все шел и шел вперед, маленький катер, на мачте которого гордо развевался пробитый осколками флаг с голубой каймой, серпом и молотом…
Война есть война, и без жертв на ней не обойтись. Но когда я думаю о фронтовом товариществе, о верности и дружбе, мне всегда вспоминается тот солнечный день под Феодосией, ураган огня, маленький израненный катер, идущий сквозь ад, и двое молодых ребят, отдавших жизнь за своего командира.
* * *Казалось, совсем недавно это было — 31 января 1944 года. В тот вечер телеграф принес радостное сообщение: Указом Президиума Верховного Совета СССР наш гвардейский полк награждался орденом Боевого Красного Знамени.
Что скрывать — мы, действительно, были тогда счастливы! Тогда на нашем боевом счету было более 300 сбитых гитлеровских машин и 32 000 уничтоженных солдат и офицеров противника.
Да, как изменилось время! В тот день, 31 января, Советское Информбюро сообщало: «…северо-западнее и западнее города Волосово наши войска продолжали развивать наступление и с боями заняли более 60 населенных пунктов и железнодорожные станции Кихтолка, Керстово, Кленово. Наши войска вплотную подошли к городу Кингисепп и завязали бой на окраинах города…».
А сейчас, в начале апреля, мы вели битву за Крым, и сводки Информбюро дышали яростным накалом наступления, которое никто и ничто не мог уже остановить. В оперативной сводке от 2 апреля значилось:
«В течение 2 апреля войска 1-го Украинского фронта, продолжая наступление, овладели районным центром Станиславской области городом Косов, городом Куты и районным центром Черновицкой области городом Герца.
