Александр Верховский - На трудном перевале
Что было нужно? Узнать, какие силы противника шли от Иоганисбурга на Лык, и сдерживать их наступление до тех пор, пока все части корпуса не высадятся из вагонов. Брать же Иоганисбург только для того, чтобы рапортовать начальству о победе, было ничем не оправданной жертвой человеческих жизней.
В академии меня учили тому, что офицер Генерального штаба, если его мнение расходится с мнением начальника, должен ясно и недвусмысленно изложить ему свою точку зрения. После этого он обязан принять к точному исполнению приказ начальника и выполнять его так же хорошо, как если бы это было его собственное мнение. Я доложил начальнику штаба свое понимание обстановки. Но мои соображения были отклонены:
— Напишите приказ так, как я вам его изложил. Излишние рассуждения командира 4-го полка только помешают делу. Войну нельзя начинать неудачей.
Простой и бесхитростный ум старика, командира бригады, уловил, однако, то, что было верно в моих рассуждениях. Внутренне он стал на мою точку зрения, но не захотел с первых же шагов подрывать авторитет своего ближайшего помощника. А для того чтобы выйти из трудного положения, он нашел такой способ.
— Вот что, Александр Иванович, — сказал он, — вы отвезете командиру полка приказ и останетесь при нем для поручений. При этом вы доложите ему то, что сейчас сообщили нам, и не позволяйте ему зря губить людей.
Через несколько минут я уже ехал на автомобиле по шоссе из Лыка в Граево, где расположился только что прибывший сюда 4-й Финляндский стрелковый полк. Справа и слева бежали по сторонам трёх-четырёхэтажные прекрасно отстроенные дома этого маленького [32] захолустного городка. Нарядные магазины, отличные рестораны и пивные с зеркальными окнами. Глаз радовали посаженные между домами сады, отгороженные от улицы красивыми, художественно исполненными металлическими решетками. Зелень и цветы попадались на каждом шагу. За последним четырёхэтажным домом города начинались поля, прекрасно обработанные и такие же холеные, как и город, окопанные канавами, обсаженные деревьями. Поражал этот непривычный русскому взору переход от города к деревне: не было неизбежных в русских городах окраин с пустырями и свалками, по которым бродят тощие полудикие собаки. Никаких покосившихся заборов, ям, куч навоза и мусора. Казалось, там, где кончался богатый город, начиналась полная достатка деревня. Ни один кусочек земли не пропадал. Все было использовано: либо построен дом, либо разведен сад, либо прекрасно возделаны поля.
По дороге попадались деревни. Но это не были привычные русскому глазу бедные и заброшенные человеческие поселения с соломенными крышами, местами — курными избами, с грязью неистребимой и, как казалось, вечной. Нет! Тут глаз радовали каменные дома, черепичные кровли, электрическое освещение, мощеные улицы, упитанный скот. Паровые мельницы и фабрики также поражали своей чистотой и совершенством отделки.
Гладкое, как паркет, немецкое шоссе оборвалось на границе, и автомобиль то буксовал в зыбучем песке, то застревал в грязи, из которой с глубоким равнодушием к судьбам мира выползали тощие свиньи, обнюхивая воздух в надежде чем-нибудь поживиться. Вместо каменных домов — жалкие лачуги, вместо богатых полей — убогие полоски песчаной надельной земли. Как немцы могли ту же землю, рядом лежащую, сделать плодоносной? Густая щетина озимых сменилась на русской стороне границы редкими, как истертая зубная щетка, сжатыми полосами ржи и овса.
Много раз и до этого я слышал о том, что культура Германии выше культуры старой России, но этот переход, казавшийся переходом на другую планету, отозвался мучительной болью за свою родную землю.
Однако эти размышления не могли надолго занять офицера Генерального штаба, посланного с ответственным [33] поручением. Найти командира полка, ориентировать его в обстановке, разработать вместе с ним план действий, переговорить со всеми, кто должен был выполнять те или иные обязанности в намечавшейся операции, — на этом пришлось сосредоточить свои усилия.
Ночь прошла в напряженной деятельности, а в 4 часа утра, с рассветом, полк с батареей и сотней казаков тронулся в путь на Иоганисбург.
Сначала все, как две капли воды, было похоже на учения мирного времени. Только высоко в небе время от времени появлялись самолеты немцев и напоминали о том, что это не учение мирного времени, а наступление на противника. В походном охранении время от времени раздавались отдельные выстрелы. Но спокойствие было только внешним. Все — от командира полка и до последнего обозного — шли вперед в состоянии напряженной тревоги, выливавшейся в совершенно неожиданные и дикие выходки.
Я знал командира полка полковника Комарова еще по Петербургу как одного из культурнейших и образованнейших офицеров Генерального штаба. Я встречался с ним на заседаниях исторической комиссии, составлявшей историю русско-японской войны, и не мог допустить мысли, что в нем сидит тот же самый первобытный зверь, память о жестокостях которого в войнах прошлого сохранила история. Но тут я с удивлением убедился, что достаточно было самого незначительного события, чтобы внешний лоск культуры бесследно исчез, обнажив лицо самого настоящего дикаря.
Во время марша из-за хутора, находившегося неподалеку от дороги, по которой шел полк, раздалось несколько выстрелов. Затем всадники противника вскочили на коней и, сопровождаемые огнем боковых дозоров, скрылись в лесу. Казалось, инцидент был исчерпан. Но не тут-то было. Комаров был возмущен. Он хотел отомстить и покарать. Решив, что жители в сговоре с врагом, он приказал немедленно сжечь несчастный хутор. Напрасно женщины валялись у него в ногах, рыдая и доказывая, что они ничего не могли поделать с немецкими кирасирами, занявшими хутор; напрасно с готовностью отвечали они на все вопросы. Приказ был отдан, и вскоре клубы дыма охватили и уютный деревенский домик, и копны только что сжатого хлеба — плод годовых [34] усилий всей семьи. Все погибло в огне, и семья была обречена на голод и холод, лишенная плодов труда, быть может, всей своей жизни. С плачем и криками тащили дети и женщины из горящего дома то, что еще можно было спасти... Звериное лицо войны в пламени пожара, злобно смеясь, поднималось над розовыми мечтаниями гуманистов XX века.
Полк продвигался дальше. Показалось подозрительным, почему при подходе колонны главных сил слева от дороги завертелось крыло мельницы. Шпиономания в то время охватила всех. Считалось, что немцы все могут и всем пользуются. Мельница была немедленно сожжена. Затем подозрение возбудила какая-то точка на фабричной трубе, стоявшей при входе в городок Бялу. Труба несколькими пушечными выстрелами была свалена и с грохотом обрушилась на окружающие строения.
На следующий день к вечеру полк подошел к Иоганисбургу и был встречен огнем дальнобойной артиллерии противника. Нам сообщили, что сам командир бригады к полудню подойдет с подразделениями для того, чтобы совместными силами взять у немцев полюбившийся начальнику штаба город.
На рассвете я направился в передовые части, чтобы личной разведкой подготовить командиру бригады данные для составления плана атаки.
Передовые цепи полка, заняв опушку леса в 1–1 ½ километрах от Иоганисбурга, отрыли окопы и тщательно применились к местности: Укрываясь за деревьями, я ясно видел городок, освещенный тихим светом утреннего, еще низко стоявшего солнца. Чистенькие двух-трехэтажные домики, как и в Лыке, глядели окнами с занавесками и цветами прямо в поле, на русские пулеметы и пушки.
Все было охвачено таким безмятежным спокойствием, осенние краски были так нежны и мягки, что только усилием воли можно было заставить себя вспомнить, что это не мирный пейзаж Манэ, проглядывающий сквозь розоватый утренний туман, а поле будущего боя, что между опушкой леса, где я стоял, и окраиной города проходила та невидимая, но почти физически ощутимая черта, о которой так ярко писал в свое время Толстой и которая сейчас делила два враждебных лагеря. [35]
На той и на другой стороне, укрывшись, стояли десятки дозорных, готовых при первой тревоге вызвать огонь сотен бойцов, десятков орудий.
Вдруг на окраине городка показался всадник, а за ним еще несколько. Они рассыпались широким веером по равнине и в таком порядке двинулись по направлению к опушке, занятой 4-м русским полком. В бинокль можно было легко различить прусских кирасир в металлических касках, прикрытых защитными чехлами. На отличных конях, с пиками наперевес они быстрыми бросками продвигались вперед. Время от времени один из всадников, видимо начальник разъезда, останавливался и старался в бинокль рассмотреть, занят или не занят лес, к опушке которого он направлялся. Но ничто не выдавало присутствия русской пехоты, и немецкий разъезд продолжал движение.
Это были первые немцы. Любопытство тащило людей на гребень окопа. Всем хотелось посмотреть, что это за люди, которых начальство приказало считать врагами. Руки сжимали винтовки, и беспорядочный огонь готов был обрушиться с опушки леса. Именно на это и рассчитывала кавалерийская разведка. Она должна вызвать огонь и этим установить присутствие противника. Но ротные командиры знали свое дело — никто без приказа не открыл огня. Лишь несколько отличных стрелков следили за всадниками врага, готовые по первому знаку командира открыть огонь.
