Николай Кожевников - Гибель дракона
— Так точно, господин профессор!
— Значит, это вам знакомо. Но там работать значительно проще, — он опять улыбнулся. — На желтой расе мы проверили действие оружия номер один. Вам выпала честь проверить его на европейцах. Не каждому я мог бы доверить плоды своего многолетнего труда, господин Казимура. Не каждому, — задумчиво повторил он, поглаживая кончиками сморщенных пальцев крышку портсигара, и опустил голову.
Капитан теперь вспомнил все, что слышал о профессоре Исии. Со скамьи токийской военно-медицинской академии Исии пошел в армию. Потом изучал медицину в Европе и Америке. Бывал даже в России. Жизнь свою он посвятил микробиологии. Последнее время в армии прошел слух о каком-то новом виде оружия, рассчитанном на массовое истребление живой силы противника. Посвященные называли и имя изобретателя — генерала Исии, «колдуна», связывая его с отрядом 731, где он проводил свои опыты. А потом, заставив поклясться в сохранении тайны, добавляли, что он начиняет бомбы микробами.
— Божественный император вручает вам судьбу войны за создание новой Ямато! — продолжал генерал, зябко потирая руки. — Поэтому мы должны предусмотреть все, — он вновь перешел на деловой тон. — В случае эксцесса на границе, вам надлежит... — он помолчал, глядя в настороженные глаза разведчика, — надлежит сделать так, чтобы никто не нашел у вас этого, — генерал указал на портсигар. — Взорвите его, пусть даже он будет у вашего сердца — иного выхода нет.
— Моя жизнь принадлежит императору!
14Самохвал сиял гимнастерку и критически осмотрел ее. Напевая вполголоса, отпорол подворотничок и бросил в мусорный ящик.
— При-идется но-вый при-ши-вать! — рассеянно пропел он, роясь в чемодане.
Карпов с интересом наблюдал, как ротный, не торопясь, оторвал нитку и, зажав ее губами, не переставая напевать, вынул из фуражки иголку, скрывавшуюся где-то в подкладке.
— Чистый хотите пришить? — заговорил Карпов. — Смотрите, будете блестеть — сороки унесут.
Самохвал улыбнулся. Нитка упала на колени, он с трудом ухватил ее пальцами:
— Тонкая работа! — и засмеялся. — Сороки — не страшно. А покажись я с грязным подворотничком — какой же пример солдатам!
Карпову хотелось поговорить с ним о людях, о делах в роте, но первым начать эту беседу он не решался. Самохвал, завязав, наконец, последний узелок, полюбовался своей работой и вдруг сказал:
— Не знаю я людей — беда! Две недели назад пополнение дали, где тут успеть. А впереди — такой марш.
Карпов разделял его тревогу. Он-то знал людей еще меньше. Вернее, он пока не знал их совсем. И все-таки счел нужным ответить командиру:
— А мне люди понравились. Хороший народ.
Самохвал вопросительно и удивленно поднял на него глаза.
— Да-да, — подтвердил Карпов. — На марше вы убедитесь в этом.
15Грузный седой старик в потертой визитке сидел за широким письменным столом, перебирая толстыми, словно опухшими, пальцами, разноцветные листки деловых бумаг. Беспокойство чувствовалось в его резких, порой бесцельных движениях, в нервном подергивании плеч и той неестественной сосредоточенности, с которой он перекладывал бумаги с места на место. Мягкий свет, рассеянный цветной шторой, заливал комнату. На мраморной полочке камина, у ног бронзового рыцаря с копьем, тикали часы. Старик часто вытирал потную лысину, проводя по ней большим синим платком. Такая неприятность — сын отбился от рук, а тут изволь сидеть и выслушивать китайчишку. Да будь он хоть дельным человеком-то, а то так, грузчик, доброго слова не стоящий. «Ну и страшилище — все ребра наружу», — брезгливо отметил старик, окинув взглядом высокого полуголого китайца.
— Господин купеза... господин Зотов... Дети мало-мало кушай нада, — дрожащим голосом говорил китаец, быстро шевеля пальцами, словно отыскивая в воздухе нужные слова. — Совсем помирай теперя... Моя работай много будет. Моя будет послушная. Моя...
— Ну, хватит! — сердито бросил Зотов и вытер лысину. — Я подумаю. Иди.
Бормоча слова благодарности, китаец, пятясь, вышел из комнаты.
«Денек! — подумал Зотов, рассеянно барабаня пальцами по столу. — Денек! Надо бы хуже, да некуда... Тонна спирта-сырца взорвалась. „От неизвестной причины“. Знаем мы эту „неизвестную“! Вот только что ушел... ирод. Он убьет — не охнет, не то что спирт... Мишка — сын родная кровь — бунтует. Управлять вздумал заводом. Изобрел десятичасовой рабочий день! Ополоумел совсем. Мастера прогнал, стервец! Да какого мастера — золото, не человек. У него и мертвый работать стал бы. А ведь прогнал так, что и не воротишь. Натворил дел, всего за неделю. А дай-ка волю ему?..»
Старик покачал головой и прошипел вслух:
— Ну, я ему, стервецу, спущу штаны по старой памяти. Он у меня запомнит, как своевольничать...
Дверь распахнулась, стукнулась ручкой о стену.
— Тише! — рявкнул старик.
Высокий узкоплечий юноша, казалось, не расслышал сердитого окрика. С порога он заговорил громко и гневно:
— Это что?! Думаешь, ты лучше сделал? До сих пор не понимаешь, что нельзя каторгу из работы устраивать! Ты думаешь, я ребенок и не знаю, что делаю?
— Знаешь, — иронически перебил отец, — как не знать. Советские порядки заводишь. Чего уж тут знать-то.
— Какие там советские, — с горечью ответил сын. — Хочу, чтобы отца человеком считали, а не кровососом.
Старик в ярости вскочил с кресла;
— Это я кровосос? Я их пою, кормлю — и я же кровосос? Ах, подлецы, бездельники! Ручки в брючки, а Зотовы — плати? Так, что ли? Ты мне такими словами в лицо не тычь. Я хозяин, я за все в ответе. И за рабочих тоже.
— Перед кем в ответе-то?
— Перед богом, перед совестью в ответе, вот перед кем, мальчишка!
Сын прикусил губу, помолчал, а потом сдержанно заговорил, стараясь быть спокойным:
— Помнишь, я еще действительно мальчишкой был, мы у Ковровых жили, ты тогда другим был. И соседи нас уважали. И ребятишки меня играть звали... — и замолчал, уронив голову.
Старик насторожился. Непонятно говорит сын, к чему клонит? И с каким-то новым, еще неизведанным чувством посмотрел отец на Михаила: что-то общее было у его сына с недавно ушедшим китайцем. Но что?...
— А вот теперь по улице пройти позор. Отворачиваются, — глухо продолжал Михаил. — Только что вслед не плюются. Ославили девушку на весь город. Женихались, а теперь... За что? Ведь стыдно ей на люди выйти, — и добавил дрогнувшим голосом: — Если бы не торговля твоя, давно бы женился...
— На ком? — желваки запрыгали на скулах старика. — На девчонке Ковровой? На красной? — гнев душил его. Он закашлялся, утер слезы и, отдышавшись, отрезал: — Забудь!
— Но почему?! — вскричал сын, расстегивая воротник рубашки. — Почему?!
Старик обвел глазами комнату. Зеркало отражало диван, ковер и темное бюро старинной работы. И сюда, вот на это кресло, пустить девчонку, которая продает щепки, чтобы купить хлеба?!
— Да мне, — зло крикнул Зотов, — да мне во сто раз лучше, чтобы ты у Бакшеева в корпусе служил или... в Бюро эмигрантском! — как же ненавидел он сейчас ту девушку! Пусть она красавица, каких в кино по праздникам показывают, а только сын, его сын — не пара нищенке. — Стерва она! Не стоит алтына, а гоняется за рублем...
— Как не стыдно!.. — бешено округлив глаза, Михаил встал решительный и злой, ноздри его короткого, словно обрубленного носа, раздувались. Злясь и одновременно восхищаясь, старик узнавал в нем себя молодого, — обо мне говори что хочешь... А ее — не трогай! — выкрикнул юноша с такой силой, что хрустальный стакан стукнулся о графин и тоненько задребезжал.
Старик жалобно скривил губы. Усы его опустились, глаза сузились, спрятались под нависшие брови, лоб покрылся множеством мелких морщин. Трясущаяся голова ушла в плечи, как от удара.
Минуту длилось молчание. Только шуршание бумаг и хриплое дыхание Михаила нарушали тишину.
И это его сын! Плоть от плоти, кровь от крови. И как же это Мишенька, Мишутка, ради кого он, Зотов, наживал копеечку к копеечке, кому готовил уютную жизнь, из-за кого женился второй раз на горбатой сорокалетней «девице», принесшей богатое приданое, — его сын отказывается ото всего, в чем смысл жизни!.. Что из того, что когда-то, давным-давно, после революции, выгнавшей его из России, он, Зотов, нашел приют у земляка Коврова, что от него, земляка, и богатеть начал: копил деньгу на чужих харчах, да и Мишка был обихожен — руки развязаны. Что же из того. Каждому своя фортуна... Правда, обещались они, отцы, поженить детей. Но чего по пьяному делу не бывает. Велика сейчас разница, велика. И сыновья Ковровы — красные оба, в России, коммунисты. Вот и свяжись: кончишь дни в каком-нибудь лагере у японцев. Они — сила. Скоро японские губернаторы будут сидеть в Чите, Иркутске, Хабаровске, по всей Сибири до Уральского хребта, а то и дале. Вот когда в полную силу войдет торговый дом «Зотов и сын». А сын-то по младенческому разуму этого не понимает...
