Эдуард Пашнев - Военный дневник человека с деревянной саблей
– Встречай гостей, красавица.
– Нет ли с вами врача? – сказала мама.
– А что случилось?
Она рассказала, солдат задумался, потом решительно махнул рукой.
– А ну, где она?
Он пошел вперед нас в дом, так что мы и опомниться не успели. С порога громко спросил:
– Здесь живет мать танкиста? Я привез ей от сына привет.
Он остановился, оглядываясь, и услышал из-за занавески слабый голос:
– Здесь.
Мама вздрогнула, услышав, как ответила бабушка, и лихорадочным шепотом сказала, что сына зовут Аркадием. Солдат кивнул, показывая, что понял.
– Я вам тут от Аркадия, мамаша, подарок привез.
Он подошел к столу и со стуком выложил несколько больших кусков сахару и банку свиной тушенки. Мама отдернула занавеску и увидела, что бабушка уже сидит и смотрит на всех живыми глазами.
– Чаю выпьешь? – спросила она ее.
Бабушка закрыла глаза и открыла, еле слышно сказала:
– Да.
Она выпила целую кружку сладкого чаю и с этого дня начала медленно поправляться. Солдат заходил еще несколько раз, и бабушка слушала его рассказы про дядю Аркадия и вытирала слезы. Он так правдиво рассказывал, что мама, провожая его на крыльцо, спросила:
– А может, правда вы видели Аркадия? Фамилия его Кузнецов. Аркадий Кузнецов, мой брат… Такой крепкий парень. Он не пишет нам, потому что город занят немцами, и он не знает, куда писать.
Но солдат выслушал маму, вздохнул и сказал, что с дядей Аркадием он, к сожалению, не встречался.
За дровами
С того дня, как в деревне появились танки, я вместе с другими мальчишками пропадал в роще. Было очень интересно трогать рукой броню, греться у костра.
Танки стояли в роще и в школьном саду, а танкисты жили на квартирах в разных концах деревни. Наш знакомый солдат тоже был танкистом. Он поселился у одинокой бабки Сычихи. И еще два танкиста поселились вместе с ним. У бабки им было удобно и тепло, потому что она дров не жалела и каждый день топила печку как следует. Они сами по утрам кололи и пилили дрова. А один раз взяли топор и пилу, а дров – нету. Только два осиновых бревнышка и остались да еще суковатая чурка и козлы.
Мой знакомый солдат, который вылечил бабушку, и другой танкист, с усами, положили осину на козлы и уже приготовились пилить, но третий танкист, самый главный среди них, командир экипажа, вдруг вбил в чурку топор по самый обух и сказал:
– Нет, братцы, так не годится. Надо бабке дров привезти.
– Конечно, надо, – согласился мой знакомый солдат.
Командир задумался, постоял немного, глядя на вбитый топор, потом стукнул меня по спине и сказал:
– Пошли!
И мы все пошли в рощу. Там между танками горело уже несколько костров. Танкисты подогревали танки и сами грелись. Командир тоже присел и руки протянул к огню, хотя замерзнуть еще не успел, а мой знакомый солдат и другой, с усами, стали чего-то проверять в танке. Потом командир спросил у них:
– Ну как, все в порядке?
– Конечно, в порядке, – ответили они, похлопали танк по гусенице, как будто это была лошадь.
– Вот и отлично.
Он встал и пошел к танку, а про меня совсем забыл, как будто мы с ним никогда не кололи дрова вместе.
– Дядя, – тронул я его за руку, – дядя, возьмите меня прокатиться. Пожалуйста.
– Нельзя, – ответил он и вспрыгнул на гусеницу, а затем скрылся в люке.
Но тут сзади меня подхватили сильные руки знакомого солдата и поставили на танк.
– Пусть прокатится, – услышал я.
Стоять на гусенице было страшно: вдруг поедет. Я взобрался на броню и заглянул в люк.
– Дядя, ну возьмите.
Я знал, что он ни за что не согласится, и вдруг услышал:
– Ладно, лезь сюда.
Он помог мне спуститься в танк и показал, где я должен сидеть. Мы поехали в лес втроем. Мой знакомый солдат оказался водителем. Он сразу взялся за рычаги. А третий танкист остался помогать бабке Сычихе накрывать на стол. Командир приказал ему открыть пару банок тушенки и ждать нас.
Лес был сразу за деревней, совсем близко, только через железную дорогу переехать. Я не успел опомниться, как мы уже были в лесу. В смотровой щели замелькали деревья. Командир открыл люк и стал выбирать дерево, какое получше и посуше. Он выбрал высоченную, почти совсем голую и сухую сосну с кривыми короткими сучьями. Я хотел спросить, как же мы ее повалим, если у нас с собой нет пилы, но не успел. Люк захлопнулся, и мы пошли в атаку. Я почувствовал, как командир сильно схватил меня за плечи и прижал к себе:
– Держись!
Танк взревел и ринулся прямо на сосну. Я закрыл глаза, и тут же мы столкнулись с деревом, и вверху по броне что-то сильно ударило. Когда я открыл глаза, танк стоял и люк был открыт. Мы вылезли, спустились на снег и увидели, что сосна не только упала, но и раскололась на три части.
Мы привязали все три куска к танку и снова забрались внутрь. Обратно ехать было совсем не страшно. В смотровую щель я видел, как бегут по улице деревенские мальчишки и что-то кричат и показывают на нас. Они, наверное, удивлялись, что мы везем на танке дрова. А я был очень горд и, когда мы подъехали к дому Сычихи, нарочно медленно вылезал из башни и потом еще долго стоял на броне и похлопывал рукой пушку, как будто она была моя.
Танкисты собирались распилить и расколоть привезенную из леса сосну, но не успели. Они даже позавтракать как следует не успели. Бабка Сычиха потом жаловалась, что хлеба нарезала, не пожалела, картошку поставила, а есть оказалось некому. Я тоже опомниться не успел, как танки начали выезжать из рощи и из школьного сада. На повороте их заносило, они отбрасывали в сторону тучи снега и с лязгом уносились по дороге. И мой танк тоже загромыхал вместе со всеми. На грохот выбегали женщины из домов, в которых стояли на квартирах танкисты, и молча смотрели вслед и прижимали руками на груди расстегнутые телогрейки.
Танки уносились в ту сторону, откуда по вечерам, когда становилось особенно тихо, доносились глухие выстрелы больших пушек Там был захваченный немцами город, наш город, там была линия фронта. К танкам в деревне все уже привыкли и, когда последний скрылся из вида и наступила тишина, все почувствовали себя сиротливо. Никто не догадался, что началось наступление. Мы все ждали этого дня, а когда он пришел, никто его даже не заметил.
Чашка
Несколько дней в деревне не было ни одного солдата, и не у кого было спросить, где немцы. Иногда в небе раздавался тревожный гул самолета, и потом в поле можно было найти листок, на котором серыми буквами было написано: «ПРОПУСК». Под словами был нарисован портрет Гитлера. Мы с Алешкой насобирали много таких бумажек и принесли домой. Вся деревня вчитывалась со страхом в эти пропуска. И вдруг разнеслась весть, что вернулась Клава и принесла из освобожденного города книжку «Рыжик», фарфоровую чашку с ласточками и кусок войлока валенки подшивать. Танкисты в первый же день, как появились в деревне, стали ходить к ней по вечерам слушать патефон. А потом, когда они уехали, и она исчезла. Кто-то видел, как она садилась в машину, кто-то говорил, что прицепилась Клавка сзади за танк. Это так про нее шутили. И вот она вернулась и говорит, что город освободили. Конечно, никто бы ей не поверил, если бы она не привезла вещественные доказательства: кусок войлока, книжку и фарфоровую чашку с ласточками. Она рассказывала всем, что побывала только на окраине, потому что центр города еще заминирован, но завтра возьмет патефон и снова пойдет.
Эвакуированные прибегали к ней по очереди и спрашивали про свои улицы и дома. А потом стали из дома в дом носить чашку с ласточками, потому что это было доказательство, что город снова наш, что город освободили, и всем хотелось потрогать чашку своими руками. Принесли ее и к нам, и сразу все эвакуированные собрались у нас: и те, которые видели чашку, и новые. Они стали вслух мечтать, как вернутся в свои дома, если их только не разбомбили.
Когда все ушли и унесли чашку, старик спросил у мамы:
– Если, говоришь, освободили, когда ж домой?
– Завтра.
– Я вас не гоню.
– Завтра, – повторила мама.
Машины и солдаты
А перед вечером началось новое событие. За окном послышался гул. Все побежали смотреть, что это такое. Мы тоже с мамой выскочили на крыльцо. В деревню въезжали машины. За полчаса не осталось ни одного дома, в котором бы не остановились солдаты. А машины все ехали и ехали, и некоторым уже в деревне не было места, и они двигались дальше. Дорога проходила прямо перед нашими окнами. Мы с мамой сели у окна и стали смотреть. Зеленые «студебеккеры» с высокими бортами мчались мимо нашего дома. И нам не надоедало на них смотреть. Мама накинула пальто и вышла на крыльцо. Она стояла там, пока не замерзла, а машины все не кончались. Потом она опять села у окна. Платок и пальто снять забыла, только расстегнула одну пуговицу. А машины все ехали, и в тех из них, которые не были покрыты брезентом, сидели солдаты.
Наступил вечер. Я забрался на нары, но потом снова слез Мама все еще сидела в пальто. Машины не были видны так хорошо, как днем, но от этого они стали еще выше, и их брезентовые верхи проползали темными громадами за садом и пропадали там, где небо было совсем черным. А главное, их было много, и они ехали в ту сторону, где был наш город. Мы сидели, не зажигая лампы и не разговаривая, потому что Светка и бабушка уже спали. Мама и меня несколько раз пыталась уложить. Она отталкивала меня легонько от окна и тут же забывала. А машины гудели, гудели, и вдруг я увидел, как мама закрыла лицо руками, потом быстро их отняла и снова закрыла. А потом одной рукой стала вытирать глаза, и я понял, что она плачет. Я первый раз увидел, как она плачет. Конечно, если бы она помнила, что я сижу рядом, она ни за что бы не заплакала. Бабушка говорила, что она твердокаменная и что из нее слезу молотком не вышибешь. И еще она всем рассказывала, что, когда умер дедушка, ее все соседи осуждали за то, что она шла за гробом с совершенно сухим лицом. А тут ни с того ни с сего заплакала. Я почувствовал, что гул машин и на меня как-то странно действует, и мне тоже хочется плакать. Я думал, что сдержусь, но вдруг всхлипнул, да так громко, что мама сразу услышала. Она повернулась ко мне, схватила за плечо:
