Василий Гроссман - За правое дело
— А вы как думаете? — спросил Серёжа, уставившись на Мостовского. Но Мостовской молчал.
— На Дон идёт, Украину всю прошёл, пол-России прошёл,— угрюмо сказал Андреев.
— Что ж вы считаете? — спросил Мостовской.
— Считать не полагается,— сказал Андреев,— что вижу, то и говорю, а считают другие люди, может быть, поумней меня.
— А почему вы уверены, что на Дону ему крышка? — снова с волнением спросил Серёжа.— Где же этот рубеж? Вот и Березина была, и Днепр, а вот Дон, вот Волга, где же рубеж? Иртыш, Аму-Дарья? Где же эта река?
Александра Владимировна внимательно глядела на внука: его обычная молчаливость и застенчивость исчезли. Александра Владимировна объяснила это тем, что Серёжа был взбудоражен присутствием лейтенантов.
Александра Владимировна была права, но тут имелось ещё одно, более простое обстоятельство, ей неизвестное: перед обедом Серёжа хлебнул из фляжки Ковалёва. Голова у него затуманилась, и он сам себе стал казаться необычайно умным, строгим, справедливым, но он не был уверен, ясно ли видят его многочисленные достоинства Мостовской и лейтенанты. Вера наклонилась к нему и спросила:
— Серёжка, ты пьяный?
— Ничего подобного,— сердито ответил он.
— Видите ли, милый мой,— сказал Мостовской, повернувшись к Серёже, и за столом стало тихо, так как всем хотелось услышать, что он скажет.— Вы, конечно, помните, как перед войной, говоря о нашей силе, Сталин привёл миф об Антее: с каждым шагом по земле Антей становится сильней. К этому следует сегодня добавить рассказ об анти-Антее, о фальшивом, противоположном Антею, мнимом богатыре. Когда этот фальшивый богатырь начинает шагать по земле, которую он завоёвывает, то каждый шаг не прибавляет ему силы, как Антею, а убавляет её. Не он питается силами земли, а враждебная ему земля забирает его силы, и он кончает тем, что падает, его валят. В этом различие между истинным богатырём истории Антеем и мнимым, фальшивым лжебогатырём, возникающим, как плесень. А советская сила — огромная сила. И есть у нас партия, чья воля собирает, организует спокойно, разумно и уверенно всю мощь народа.
Серёжа, наморщив лоб, смотрел на Мостовского блестящими тёмными глазами, и тот, рассмеявшись, погладил его по голове.
Мария Николаевна поднялась, взяла со стола бокал с вином и сказала:
— Товарищи, выпьем за победу! За нашу Красную Армию!
Все потянулись чокаться с Толей и Ковалёвым, наперебой желать им успехов и здоровья.
Затем началась церемония разрезания пирога. Этот пышный, румяный пирог мирных времён всех умилил и обрадовал, но одновременно вызвал грусть и воспоминания о прошедшем, всегда кажущемся людям таким хорошим.
Степан Фёдорович сказал жене:
— Помнишь, Маруся, наше студенческое житьё? Вера кричит не своим голосом, тут же пелёнки висят, а мы с тобой гостей принимаем да ещё пирогом угощаем?
— Помню, конечно, помню,— сказала она улыбаясь.
Александра Владимировна, растягивая задумчиво слова, сказала:
— Да, пироги я пекла в Сибири, когда мужа выслали за участие в студенческих волнениях. Напеку пирогов с брусникой, из нельмы, придут товарищи… Ах, боже мой, как далеко это время!
— Хороши пироги с фазанами, я их ела в долине Иссык-Куля,— сказала Софья Осиповна.
— Джахши, джахши,— в один голос сказали Серёжа и Вера.
— Давайте условимся сегодня не говорить о войне,— проговорила Женя,— только о пирогах.
В это время маленькая Люба подошла к Тамаре Дмитриевне и, указывая на Софью Осиповну, сказала восторженно:
— Мама, тётя мне дала во какой ком сахару! — И, разжав пальчики, с торжеством показала кусок пилёного сахару, увлажнённый теплом её одновременно беленького и грязного кулачка.— Видишь, видишь,— сказала она громким шёпотом,— не надо уходить домой, может быть, ещё дадут что-нибудь.
Люба оглянулась на лица, обращённые к ней, потом увидела растерянные глаза матери, спрятала голову у неё в коленях и заплакала.
Софья Осиповна погладила девочку по голове и шумно вздохнула.
Вновь заговорили о том, что терзало всех: об отступлении, о том, что, может быть, придётся ехать на Урал либо в Сибирь.
— А если со стороны Сибири японцы пойдут, что тогда? — спросила Женя.
Степан Фёдорович заговорил о «бывших» людях, которые не собираются уезжать, ждут немцев.
— А вот я слышал о парне,— сказал Серёжа,— которого когда-то не хотели принимать по социальному происхождению в лётную школу, а он всё же добился, окончил школу и вот, рассказывают, погиб, как Гастелло!
— Погляди на детей,— проговорила Александра Владимировна, обращаясь к Софье Осиповне.— Толя, комсомолец, стал взрослый человек, наш защитник, а ведь до войны приезжал к нам совершенно ребёнок. И голос другой, и манеры, и глаза какие-то…
— Ты обрати внимание, как его приятель всё на нашу Женю поглядывает,— тихим басом сказала Софья Осиповна.
— А позапрошлым летом, когда Людмила с Толей гостили у нас, Толя гулять пошёл, а в это время дождь… Людмила схватила плащ, калоши и кинулась к Волге его искать: «Мальчик простудится, расположен к ангине»…
А на другом конце стола начался спор.
— Ничего не драп,— сердито говорил Ковалёв Серёже.— Мы бои вели от самой Касторной {5}.
— Так почему же так стремительно отступали?
— Вот ты повоевал бы, так не спрашивал. Я за всех отвечать не могу, а наш полк дрался! Да как дрался!
— А некоторые раненые у нас в госпитале,— сказала Вера,— считают, что всё опять, как в сорок первом.
— Вот на переправах, там тяжело,— сказал Ковалёв,— бомбит день и ночь. Моего друга убило, а меня подранило. Ночью навесит ракеты и бомбит, как зверь.
— Он и нам тут даст,— сказала Вера,— боюсь бомбёжки!
— Это как раз не страшно,— вмешалась в разговор Мария Николаевна,— мы пока в глубоком тылу, у нас кольцо зенитной обороны, говорят, не слабее московской. Если прорвутся, то единичные только!
— Ну, это вы бросьте, знаем мы эти единичные,— снисходительно усмехнулся лейтенант.— Верно, Толька? У него тактика — удар с воздуха, подготовочка, и сразу удар танками.
Этот юноша был здесь самым опытным, уверенным и больше других знал о войне. Говорил он усмехаясь, снисходя к наивности своих собеседников.
Вере Ковалёв напоминал тех лейтенантов, что лежали в госпитале. Они с разгорячёнными лицами яростно спорили между собой о том, что было понятно лишь им одним, насмешливо усмехаясь, поглядывали на сестёр. Этот Ковалёв был, однако, похож и на тех довоенных ребят, что, приходя в гости, играли с ней в подкидного и в домино, участвовали в школьных кружках и брали у неё на два вечера «Как закалялась сталь».
— Пожалуй, пора затемнять окна,— сказала Маруся и, прижав кулаки к вискам, точно превозмогая боль, пробормотала: — Война, война…
— Теперь бы самое время ещё стопочку выпить,— сказал Степан Фёдорович.
— После сладкого, Степан? — спросила Маруся.
Лейтенант снял с пояса фляжку.
— Хотел на дорогу оставить, но ради таких людей… Ну, Анатолий, будь здоров. Я решил не ночевать, сейчас пойду.
Ковалёв разлил желтоватую водку Анатолию, Степану Фёдоровичу, себе и потряс пустой флягой перед Серёжей, в ней постучала пробка.
— Вся.
В полутёмной передней Ковалёв втолковывал Жене:
— Рассуждать можно так и этак. А вот я через пять дней снова буду на передовой. Понятно?
Он смотрел на неё пристальными, одновременно злыми и ласковыми глазами. Да, она понимала — он просил её любви и сочувствия. И сердце сжалось у неё, так ясно видела она простую и суровую судьбу этого юноши.
Степан Фёдорович обнял за плечи лейтенанта, словно собрался уйти вместе с ним. Он выпил лишнего, и Мария Николаевна смотрела на него с таким упрёком, точно эта лишняя стопка водки имеет не меньше значения, чем все трагические события войны.
Стоя в дверях, Ковалёв с внезапным бешенством сказал:
— Рассуждение происходит, почему отступаем? Хорошо рассуждать! Все вы родину защищаете, а наше дело маленькое, мы воюем. А тут — как бывает? Ляжешь отдохнуть в обороне, а он за ночь сорок километров прошёл строго на восток. Что тогда скажешь, а? Я видел бюрократов, в тыл драпают, только ветер свистит. Посмотрел бы я на этих, что пальцами тычут, если б в окружение попали. Тот, кто на передовой, у того душа живёт!
Лицо Ковалёва побледнело, он хлопнул дверью и на лестнице выругался.
Вера сказала:
— Вот, думала сегодня от госпиталя отдохнуть…
Мостовской, когда Женя вернулась из передней в столовую, спросил у неё:
— Вы от Крымова ничего не получаете?
— Нет,— сказала она.— Но я знаю, что он в армии.
— Да, я и забыл,— сказал Мостовской и развёл руками,— я и забыл, что вы расстались… Но должен доложить вам, человек он хороший, я ведь его давно знаю ещё юношей, мальчиком.
