Эллио Витторини - Люди и нелюди
— А Шшгаоне? Разве Шипионе холостой? У него есть жена, а он все-таки живет с нею врозь. А вот он, Барка Тартаро? Ты разве холостой, Барка Тартаро? Скажи-ка ему сам. Разве у тебя нет подруги, нет семьи?
Барка Тартаро был самый старший из тех, кто принимал участие во вчерашней операции, и единственный из всех троих, кому предстояло участвовать в сегодняшней атаке. Он ответил:
— Есть, конечно.
— Видишь, есть, да ты и сам знаешь, что есть, — сказал Мамбрино. — И знаешь, что у многих из нас есть семьи, есть жены, подруги.
— У меня тоже есть подруга, — неожиданно сказал четвертый собеседник.
— Вот видишь, и у Студента Пико есть подруга. Да и еще у многих.
— Наверно, у командира тоже есть подруга, — продолжал Студент Пико.
— Слышишь, что он говорит? — спросил Мамбрино. — Наверно, у командира тоже есть подруга.
— Наверно, есть, — сказал Студент Пико, — кто даст голову на отсечение, что у него нет подруги? Что мы вообще о нем знаем? Ровным счетом ничего. Он старше нас всех, может, у него несколько детей, большая семья.
— Слышишь? — еще раз спросил Мамбрино. — У всех есть семьи. У всех есть подруги. Но все живут с ними врозь. Скажи ему, Барка Тартаро, ты живешь сейчас со своей семьей?
Барка Тартаро поставил на стол пустой стакан.
— Нет, — ответил он.
Кориолано глядел на пустые стаканы и пальцем размазывал по столу пролитое вино. Потом снова наполнил стакан Барки Тартаро.
— Не знаю, — заметил он, — мне было бы тяжело без семьи.
— О господи, — воскликнул Мамбрино, — ему было бы тяжело без семьи!
Он оглядел всех присутствующих.
— Ты что о себе думаешь? По-твоему, ты особенный какой-то? А другим, думаешь, не тяжело? — Он обратился к Барке Тартаро: — Ну хоть ты скажи ему, Барка Тартаро! Тебе что, легко без семьи?
Барка Тартаро снова поставил на стол пустой стакан.
— Вот скотина! — воскликнул он.
— Да я… — начал Кориолано и снова наполнил стакан Барке Тартаро. — Я не знаю.
XXVIII
Кориолано был простой человек с открытым и добрым лицом, он часто говорил: «Я не знаю…»
Но и у Мамбрино было доброе лицо — круглое и доброе. А лицо у Барки Тартаро было решительное и доброе. У Студента Пико — резкое и доброе. Все это были простые люди, простые и мирные, как и те двое ребят в машинах — Орацио и Метастазио.
У каждого из них была семья, тюфяк, на котором им хотелось бы спать, посуда, с которой им хотелось бы есть, женщина, с которой им хотелось бы не разлучаться. И стремления их почти что не простирались дальше этого, и вокруг этого вертелись их разговоры.
Но почему же они боролись?
Почему они жили, как звери под облавой, и каждый день рисковали жизнью? Почему спали, засунув под подушку револьвер? Почему бросали гранаты, убивали?
Гракко был любопытен, ему интересно было знать, почему каждый человек делает так, а не иначе. Он спросил у Орацио:
— Ты участвуешь в операции первый раз?
— В первый раз? Вовсе даже не в первый!
— Не в первый?
— Это моя пятая операция.
— Ишь ты! — воскликнул Гракко. — Да ты не новичок!
— Я один из самых старых участников нашей группы.
— Когда ты вступил в нее?
— Когда еще жив был командир, которого убили. Когда группа еще только организовывалась.
— И Метастазио тоже тогда вступил?
— И Метастазио. Мы всегда вместе.
— Вы вместе решили вступить в группу?
— Вместе. Метастазио предложил, и мы сейчас же решили. Вместе решили.
— Но почему? — спросил, наконец, Гракко.
В темноте машины Орацио сделал какой-то жест.
— Как почему?
— Почему вы решили? По какой причине?
— Ну… — сказал Орацио.
— Вас кто-нибудь толкнул на это?
— Нет, никто не толкал.
— Значит, вы сами сделали выбор?
— Это насчет вступления в группу? Да, сами.
— Но почему?
— Опять двадцать пять! — сказал Орацио.
Он снова сделал какой-то жест.
— А ты разве не знаешь, почему ты сделал этот выбор?
— Я-то знаю, — ответил Гракко, — у меня есть свои причины.
— Ну вот, такие же причины есть и у нас.
XXIX
В одном из домов на той улице, что ведет от Римских ворот за город, в доме, затерявшемся между заводами и складами товарных станций, сидели Эн-2, Шипионе и Фоппа.
Шипионе и Фоппа тоже были люди простые и мирные. У Шипионе были жена и дети, у Фоппы, наверно, была девушка, еще недавно он каждый вечер ходил в кино. И у обоих были добрые лица — решительные, спокойные, и в то же время добрые.
Эти лица были обращены сейчас к Эн-2, который сидел за столом и ел. До девяти он мотался по городу, подготавливая операцию, и не успел ничего перехватить, а теперь, как только пришел, так поневоле сразу спросил, не найдется ли чего поесть.
Квартира принадлежала одной девушке, входившей в группу, учительнице из предместья; Шипионе и Фоппа тоже были у нее гостями. Хозяйка, крупная и толстая, сразу выложила все, что у нее было, — два яйца.
— Вот досада! — сказала она. — Хлеба нет ни крошки!
Эн-2 ел глазунью из двух яиц, ел без хлеба.
— Как ты можешь есть без хлеба? — спросил Шипионе.
И он и Фоппа посмотрели на сковородку, потом взглянули в лицо Эн-2, потом — Друг на друга. Шипионе добавил:
— Лучше уж хлеб без всего, чем яйца без хлеба.
— Почему? — возразил Фоппа. — По-моему, лучше яйца без хлеба, чем хлеб без всего. Я бы выбрал яйца, — сказал Фоппа.
— Если бы мне пришлось выбирать между голым хлебом и любой другой едой без хлеба, я бы выбрал хлеб.
— А я наоборот, — сказал Фоппа.
— Выбрал бы любую еду, только не хлеб? — спросил Шипионе.
— Голый хлеб? Нет, уж я выбрал бы что-нибудь другое.
— Даже жареную селедку?
— Даже жареную селедку.
— Даже горгонцолу?[4]
— Даже горгонцолу.
— У тебя странный вкус! — заключил Фоппа.
— Нет, я просто выбираю то, что питательней.
Шипионе поднял взгляд на толстую девушку, увидел, что она смеется, потом посмотрел на Эн-2, который тоже улыбался.
— Мадонна! Да разве может быть что-нибудь питательней хлеба?
— Может, — ответил Фоппа. — Все, что ни есть, питательней, чем хлеб.
Шипионе снова посмотрел на толстушку.
— Ты слышишь?! — воскликнул он.
Девушка смеялась.
— Он говорит, что все, что ни есть, питательней хлеба! — воскликнул Шипионе.
— Конечно, — возразил Фоппа. — Любая еда питательней хлеба.
— Даже жареная селедка? — воскликнул Шипионе.
— А разве не так? — ответил Фоппа. — И жареная селедка.
— И горгонцола?
— И горгонцола. А разве не так?
— Может, ты еще скажешь, что шелковичные черви питательнее хлеба?
— Вот и скажу! А почему бы мне этого не сказать?
— Ха-ха-ха! — смеялась толстушка. — Он скажет!
— Еще как скажу! Для того, кто их ест, они питательнее хлеба. А разве нет?
— Да их никто не ест, — сказал Шипионе. — Все это доказывает, что ты ерунду говоришь.
— Никто не ест? — взвился Фоппа. — Да их в Китае едят и еще во многих местах.
— Ерунда все это!
— Вовсе не ерунда! Я сам видел, как китаец ест шелковичных червей. В кино видел.
— А я видел, как китаец ест хлеб без всего!
— Ты это в Милане видел. А в Китае они даже не знают, что такое хлеб.
Толстушка опять рассмеялась.
— Ты забыл сказать, — заметил Шипионе, — не знают те китайцы, которых в кино показывают.
— В кино, — сказал Фоппа, — показывают, как живут китайцы в Китае.
— Вот оно что! — сказал Шипионе. — Так кино тоже питательней хлеба?
— Конечно, если уж выбирать между кино и хлебом, я всегда выберу кино, — сказал Фоппа.
XXX
Голоса у них были спокойные и добрые, и разговор их был из тех, какие нередко ведут перед боем честные солдаты.
— Хотите выпить? — спросил их Эн-2.
— Пейте, пейте! — сказала толстуха.
Когда честные солдаты идут в бой, смерть, которую они могут повстречать, похожа на них: она тоже честная. Эти тоже шли в бой, но смерть, подстерегавшую их, никак нельзя было назвать честной.
Честные солдаты сходятся лицом к лицу с другими честными солдатами. Они сражаются с людьми, такими же, как они сами. Они могут сдаться в плен. Могут улыбаться, если их захватят. И потом за спиною честных солдат простирается вся их страна с ее народом, ее городами, железными дорогами, реками, горами, скошенными и поспевшими для покоса травами. И если они не поворачивают назад, если они наступают, если стреляют и подставляют грудь под пули, то лишь потому, что делать это заставляет их родная страна: это она делает все их руками, а они могут естественно и без всякого усилия оставаться простыми и мирными людьми даже во время боя, а перед боем говорить о шелковичных червях и о кино.
