Пауль Кёрнер-Шрадер - Дневник немецкого солдата
Местным жителям уже нечем платить. Деньги у них отняли. Они расплачиваются яйцами, брынзой или маслом. Но и эти возможности иссякают. Редко в какой деревне найдешь курицу, корову, овцу или гуся. Молодцы из самообороны обобрали крестьян начисто.
Ко мне частенько приходил один пожилой поляк. Этот человек, несмотря на кошмары войны, не утратил чувства юмора. Как-то он сказал, показывая на свои брюки:
— Видите, господин солдат, от старых штанов ничего не осталось. Но целые поколения заплат не лишили их своего назначения. Одна заплата цепляется за другую, как ивовые прутья в корзине. Все дело в том, чтобы держаться друг за друга, господин солдат. Вот так.
А через два дня мой знакомый пришел небритый и какой-то пришибленный. Губы его дрожали. Он заговорил:
— Господин солдат, послушайте, господин солдат. Сегодня я собирался погасить свою задолженность госпиталю. Свиным салом.
— Ну и что же? — спросил я и как можно строже добавил: — Долги вермахту надо платить.
Поляк заплакал. Он знал, что германское командование не списывает долгов.
— В воскресенье в нашу деревню пришли солдаты, — через некоторое время продолжал он, — угнали на убой скот. Они зашли в мой сарай и выволокли оттуда свиноматку. Это было громадное животное! Она бы не прошла под этим столом, не опрокинув его. Моя старуха молила, упрашивала их, стояла на коленях, целовала им руки, объясняла: «Дорогие мои, она супоросая. Не берите на себя греха. Через пять дней она опоросится».
Тогда один из солдат так двинул по зубам моей старухе, что в кровь разбил ей лицо. А его приятели вытащили свинью из сарая и пристрелили. Потом повесили ее на крючок в дверях и начали свежевать. И подумать только, господин солдат: у нее в утробе было девять поросят. Они еще жили. Эти грабители сняли мертвое животное с крючка и бросили в помойную яму. Потом вернулись в сарай, вытащили вторую свинью, последнюю, застрелили ее и погрузили на телегу. Я им показал бумагу, что я фольксдойче. А они сказали: «Фольксдойче ничуть не лучше поляков». Они унесли оба горшка с салом, мед, бочонок растительного масла, отобрали последние куски шпига и яички. Яйца они поделили между собой. Только один из них вернулся и принес свою долю обратно. Он не захотел их взять.
Крестьянин вытащил из кармана шесть яиц:
— Вот, господин солдат. Возьмите в уплату.
Я отказался:
— Отнесите их вашей жене. Они ей пригодятся.
— Нет, господин солдат. Ей уже ничего не надо. Вечером она исчезла. Я думал, пошла к соседям. Я искал ее всюду. Испугался, как бы чего не натворила. И я угадал. О, господин солдат. Она не вынесла этого. Она утопилась.
Я сунул крестьянину в карман яйца и сказал, что он может без опасения снова прийти за лекарством.
Когда он ушел, я вычеркнул его имя из списков должников. В ведомости вместо «оплачено» я написал: «умер».
Но мне не суждено было встретиться с ним еще. Нас спешно погрузили в эшелон и отправили в Люблин.
* * *Война во Франции кончилась. В Польшу непрерывно перебрасывали войска с Западного фронта.
В Люблине наша часть расположилась на окраине города, как всегда в здании школы. Второй взвод получил приказ: открыть свой сборный пункт со специальными отделениями.
Сборный пункт работал на полную мощность. Заметно увеличилось число «галантных больных», и пришлось открыть еще один пункт — для кожных и венерических заболеваний — в центре города. Санитары ворчали, теперь им приходилось успевать в двух местах. Большинство санитаров — люди пожилые. Они были уверены, что, как только кончится война во Франции, их отправят домой. И вдруг — аврал.
Но приказ отпустить домой самых пожилых действительно пришел. Старики на радостях напились. Даже самые ворчливые поднимали тост за здоровье фюрера и пытались утешать нас заверениями, что не за горами день, когда и нас отправят на родину.
«Взвод склеротиков», как мы прозвали этих счастливцев, отбыл в Германию. В унтер-офицерском составе образовалась чувствительная брешь.
Рейнике и Вайса произвели в унтер-офицеры санитарной службы. А меня — в унтер-офицера казначея.
Мы думали, что теперь нам разрешат отпуска. Но пришел строжайший приказ: отпуск предоставлять лишь в самом крайнем случае, например для похорон близких, убитых при налетах вражеской авиации.
Приказ, конечно, стал известен всем. Солдаты заволновались: что же творится там, дома?
Каждому хотелось дать знать близким о себе. Самая убедительная весточка — это фотография. Но сниматься строго запрещено.
По дороге на наш городской пункт для венериков я зашел в польское фотоателье.
Над входной дверью прозвенел колокольчик. Вторая дверь приоткрылась, и в щель выглянула девочка. Затем вышел молодой человек. Его лицо было покрыто рубцами от ожога.
Он молча посмотрел на меня и жестом пригласил войти.
Ко мне тотчас вышла женщина, владелица ателье.
Я объяснил, что хочу сфотографироваться. Хозяйка сказала:
— Вам известно, что это запрещено? У вас могут быть неприятности.
— Ну, знаете, людей убивать тоже запрещено, — возразил я. — Говорят, что даже дома поджигать нельзя. И все-таки это делают. Снимайте!
Тогда хозяйка предложила мне посмотреть серию пейзажных снимков. Они лежали в коробке, тут же на прилавке, очевидно для продажи. Покупать такие снимки не запрещалось. Если бы патруль полевой жандармерии вдруг вошел в ателье, я мог бы объяснить, что интересуюсь видовыми открытками.
Мы разговорились. Я почувствовал, что хозяйка присматривается ко мне, не провоцирую ли я ее. Все же в конце концов она меня сфотографировала.
* * *В назначенный день я пришел за фотографиями. Хозяйку фотоателье зовут Ольга. Родилась она в Берлине. Я чувствую, что к немцам она относится по-разному, но «партайгеноссе» жестоко ненавидит.
Взяв фотографии, я пожелал ей всего хорошего. — Заходите, когда будет время, — пригласила Ольга.
* * *Возвращаясь из «цитадели галантных рыцарей», как мы называли между собой пункт для венериков, я стал заходить в фотоателье. Мне до того все осточертело в нашей части, что я был рад хоть часок провести в другой среде.
И в ателье ко мне привыкли. Мы уславливались с Ольгой, в какой день и час я зайду.
Каждый раз я встречал у нее новых людей. Признаюсь, что мне это не очень нравилось. Все же я немецкий унтер-офицер, и без толку рисковать не было смысла; многое, о чем хотелось поговорить, оставалось невысказанным.
Однажды в фотоателье меня познакомили с очень красивой полькой. Ольга сказала, что ее муж — капитан польского торгового флота. Она вынуждена прятаться от немецких солдат. Днем эта женщина почти никогда не выходила на улицу. А если и выходила, то одетая, как старуха. В ее доме расположился один из наших штабов. Сама она живет в конуре под лестницей, голодает. Недавно у нее умер от голода ребенок.
* * *В другой раз я застал в ателье незнакомого мне старика. Он оказался врачом. Несмотря на преклонный возраст, это был энергичный, подвижной человек, прямой и даже резкий. Он разговаривал со мной так гневно, будто во всем был виноват я один.
— Милостивый государь! — горячился старый врач. — Вам известно, что смертность среди грудных детей подскочила до восьмидесяти процентов! А среди взрослых — вчетверо! Дети погибают из-за отсутствия молока. Это бесчеловечно! До вас у нас молоко рекой текло. Что же это такое, черт возьми!
Я молча кивал. Врач с яростью продолжал:
— Ко мне приходят мои старые пациенты. Знаете, что они у меня требуют? Яду, яду — вот чего. Хотят уйти из жизни. А у меня нет яду. Даже для себя, чтобы я мог избежать голодной смерти. У меня нет ничего из того, что положено иметь врачу. Где же, по-вашему, выход?
Я тихо ответил:
— Путь один: от жизни не отрекаться — защищать ее.
Ольга посмотрела на меня долгим и внимательным взглядом, словно еще раз проверяя свое впечатление обо мне, сложившееся за время нашего знакомства. Она произнесла:
— Да, нужно обороняться, противостоять. Но многие ли думают так, как вы? Где взять силы?
— Надо искать таких людей, — сказал я и, вспомнив наш разговор с Густавом Рейнике, уверенно добавил: — Один тут, другой там — вот и войско.
Врач вскочил, подбежал ко мне, ткнул меня пальцем в грудь и быстро спросил:
— Вас можно причислить к этому войску?
— Я уже состою в нем, — ответил я, не колеблясь.
— Докажите!
— Завтра, в восемнадцать ноль-ноль! — Я поднялся и быстро простился со всеми.
Весь день я не находил себе места. Кто эти люди? Борются они или ищут сочувствия? Проверяют меня или хотят моей помощи?
