Василь Кучер - Плещут холодные волны
Крайнюк постепенно успокоился, но не терял надежды на то, что где-нибудь да найдется хоть один свидетель дальнейшей судьбы врача Заброды.
Самое тяжелое известие было в конце письма Бойчака, и оно до предела разбередило душу Крайнюка. Он любил честного, смелого и волевого полковника Горпищенко. Работая над романом, писатель наделил образ комбрига морской пехоты романтическими чертами, которых, может, и не замечали те, кто каждый день его окружали, воевали, были с ним близки, разделяя горе и невзгоды войны.
И вот теперь его нет. Командир дивизии, которой было присвоено имя Мелитопольской, полковник Горпищенко пал смертью храбрых на поле боя, находясь среди матросов передового батальона в самую трудную минуту, когда нужно было выстоять против жестокой контратаки врага.
Накануне вечером полковник, подводя итоги удачным наступательным действиям подразделений, склонился над картой Крыма и уже видел Севастополь, Бельбекскую долину и край синего моря по левую руку, где высится маяк Качинской авиашколы. Он вынул из походного несгораемого сейфа удостоверение депутата Севастопольского горсовета и спрятал в боковой карман кителя.
— Скоро будем в Севастополе, братцы мои, — весело сказал Горпищенко. — Придется отчитываться перед избирателями. Я не забыл, что они меня все годы избирали своим депутатом. Не забыл, братцы…
А потом вынул большую куклу, одетую в голубое платье, с пышным красным бантом. История этой куклы давняя, еще севастопольская. И о ней знали в дивизии ближайшие друзья полковника. Вскоре после того как разведчики достали севастопольским ребятам елки на Новый год, в бригаду пришла телеграмма со станции Пашковская, Краснодарского края: жена и дети поздравляли полковника с днем рождения. Горпищенко был у командующего, и Мишко Бойчак схватил телеграмму и помчался к комиссару. Тот посоветовался со штабистами и позвонил в горком комсомола тем девушкам, которые благодарили полковника за елки. И вот вечером, когда полковник после обхода линии фронта вернулся в блиндаж, усталый и хмурый, бригадный кок принес и поставил на стол настоящий большой торт, на котором красным кремом были выложены две цифры в виде дроби. В числителе стояла цифра 48, а в знаменателе 100. Удивленный полковник принял от кока торт, и сказал:
— До ста лет, наверное, не доживу, а до победы хотелось бы. Люди хотят мира. Великий голод на него везде… На мир… И мы должны завоевать его людям…
Потом прочитал телеграмму из родного дома и просиял, вспыхнул, как ребенок. А тут делегация трудящихся Севастополя стучит в дверь. Приветствуют полковника, поздравляют. Стоит Горпищенко, растерявшись от неожиданности, слушает. Тогда вышла вперед Ольга Горностай и подала полковнику эту красивую куклу, подарок от севастопольских ребят за те незабываемые елки. Этот подарок был самым дорогим для него. Он повсюду возил его с собой, не раз показывал ближайшим друзьям… В этой кукле словно таился желанный мир, за который так упорно сражались все они вот уже третий год, мир, которого ждали города и села, дети и матери, отцы и сыновья.
— Ну, дочка, держись, — сказал полковник, подбросив куклу под самый потолок. — Скоро я верну тебя севастопольским детям. Уж больше не упадут на их головы бомбы. О, не упадут… Спрячь-ка, Мишко, ее поглубже.
Мишко уложил куклу на самое дно железного сейфа, и они снова склонились над картой.
Но на рассвете немцы ударили танковым клином в самое сердце дивизии, чтоб разрубить ее на две части и этим остановить решительное наступление советских войск. Полковник рванулся в самое пекло боя. Вперед! Только вперед! Земля застонала от железа и огня, и серое небо померкло в черном дыму.
Полковник Горпищенко в последний раз взмахнул рукой и упал посреди поля. Больше он не поднялся, огромный и сильный, подкошенный осколком снаряда. Мишко Бойчак склонился над ним, почувствовал, как остывают руки полковника, и в отчаянии закричал:
— Убит полковник! Полковник!..
Полки рванулись друг другу навстречу, и гитлеровцам в прорыве пришел конец. Они даже не успели выскочить из своих танков, так и сгорели в них. Над полем расстилался рыжий едкий дым и всходило умытое росой солнце, пробивая холодный утренний туман.
Но ни ясное солнце, ни победа, только что добытая над врагом, ни врачи уже не могли вернуть полковнику жизнь. Он лежал безмолвный и холодный, крепко стиснув в кулаки большие жилистые руки, черные от пороха и теплой маслянистой земли.
Крайнюк тихо застонал, почувствовав, как снова заболело сердце, а в голове поплыл мутный звон. Высокая температура держалась до сих пор, а это письмо Бойчака, в котором подробно сообщалось о смерти полковника, подлило масла в огонь. Петро Степанович сомкнул веки, с трудом повернулся на бок, лицом к стене, отчетливо представляя картину трудного боя под Мелитополем. Он был там несколько раз перед войной и хорошо помнил ровное поле, а на нем без конца и края сады. В то время там как раз цвели абрикосы и черешни. Почему же Бойчак ничего не написал об этом? Цветут ли там сады? А какое это теперь имеет значение, когда полковник убит? К чему теперь черешни и абрикосы? Да они, наверное, и отцвели давно, пока шло письмо; а Мелитопольская дивизия с новым командиром вышла к Перекопу, соединилась в Крыму возле Карасубазара с войсками Приморской армии, которая наступала с Керченского полуострова.
Карасубазар. Высокие тополя на горе, где стоял когда-то ханский дворец. Чистая горная река в долине. И сады везде, сады и виноградники. Горькая и многострадальная земля, напоенная слезами и кровью. В седую старину там был невольничий базар, на котором турки и татары продавали украинских пленниц. Крайнюк хорошо знал и эти места, он исходил и изъездил их перед войной, когда писал исторический роман про запорожцев… Что там теперь творится? А что?! Наши танки гремят в степи, пехота решительно штурмует, высокие синие горы, в небе господствуют наши самолеты. Не то что было в сорок первом и сорок втором годах, когда мы держали оборону Севастополя. Бойчак в своем письме намекает, что Мелитопольская дивизия уже взяла Симферополь и Бахчисарай, вышла на высокую гору, с которой виден прямой путь на Севастополь. Только за горой этой выросла глубокая могила. Глубокая и высокая…
В комнате тихо и глухо. За окном слышится говор города, светит и уже припекает солнце. Наталка пошла на рынок за картофелем, дочери играют, играют тихо, осторожно, чтобы не потревожить отца. Так приказала мама. Да и сами уж не маленькие, понимают.
— Доченька! — зовет Крайнюк.
Они обе выросли на пороге, радостно улыбаются.
— Что тебе, папа?
— Дайте мне карандаш и бумагу, — просит Крайнюк.
— Ой, не мо-на! — замахала ручонками Маринка.
Она так и сказала «не мона» вместо «можно», как говорили в его селе, как их научила баба Оляна. И ему от этого слова стало приятнее, спокойнее на сердце.
— Мама все запрятала — и бумагу, и карандаши, — сказала Татьянка. — Тебе ведь, папа, нельзя… Врач не разрешил…
— Да мне маленький кусочек из твоей тетрадки, Маринка, в клеточку, — просит Крайнюк. — Я вам кроссворд составлю… Ладно, доченька?
— Ладно, — радуется Маринка.
А младшая уже и бумагу подает, и карандаш несет.
— Только маме не говори, папулька. Не скажешь?
— Не скажу. Не бойтесь, — улыбается Крайнюк и, подложив книгу, начинает что-то писать. Эта запись и вправду напоминает кроссворд. «Мелитополь. Черешни. Вишня цветет. Абрикосы. Кукла. Полковник. Бельбек. Карасубазар. Адъютант».
Дочери тихо выходят в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь, и о чем-то там горячо шепчутся, но Крайнюк не может разобрать слов. А потом Маринка начинает петь тихонечко, тоненьким голоском. Много песен она узнала в селе во время оккупации, да все печальные, тяжелые, в которых люди ждали и звали свою судьбу…
Глава шестнадцатая
Бойчак писал правду. Мелитопольская дивизия взяла штурмом эту крутую гору, по склонам которой проходила железная дорога на Севастополь, но и сама изошла кровью, насыпав у подножия высокую братскую могилу. В ней спали вечным сном тульские оружейники и уральские сталевары, мелитопольские садоводы и баштанники, донецкие шахтеры и грузинские виноградари. Внезапная и геройская смерть полковника Горпищенко, которого солдаты и матросы любили за доброе сердце и отчаянный нрав, сделала их еще более свирепыми в штыковых атаках. И когда дивизия подошла к этой горе, за которой лежал родной Севастополь, остановить ее уже никто не мог. Справа на горе высился белый камень, где когда-то погибли пять моряков во главе с политруком Фильченковым, остановившие вражеские танки. Немцы испугались тогда страшной, нечеловеческой отваги и больше не пошли по этой дороге. Теперь белый камень лежал у мелитопольцев за спиной. Они залегли на последней перед морем возвышенности, что притаилась сотнями неожиданностей в густых кустах дубняка.
