Андрей Дугинец - Стоход
Наварила им хозяйка бульбы в мундире. Поставила ночву на стол. Кинула огурцов десяток. Ешьте, ироды окаянные.
— Ну, думаю, так она не сказала, — возразил Сильвестр.
— Не сказала, но подумала, — настаивал на своем лесник. — Едят бульбу полицаи. Генерал тоже чистит картошку. Макает в соль. Не торопится. А сам все присматривается к ночевке. Чего он присматривается, кто его знает?! Да полицейские этого и не заметили. Они сидят себе возле стола, уплетают. Ночевка пустеет, пустеет…
Видит Миссюра, что выдолблена та ночевка из крепкого дерева. Дно у нее тяжелое, бока толстые…
Когда бульбы стало совсем мало, он начал делить ее между полицаями поровну. А то вы, говорит, быстро едите, а я тихо, не успею за вами. Ну, те ничего. Только ж поделил он не поровну. Одному пять, а другому две картошины. Тот, что получил пять, загородил руками свое и, разумеется, поскорее уплетает. А тот, которого генерал обделил, отодвинулся от стола, даже есть не хочет. «Ну ладно, — говорит Миссюра, — я вас уравняю». Схватил ночевку да по голове недовольного. А потом и другого…
— Ото здорово! — обрадовался Сильвестр. — Каждый думал о своей картошке, а он… Ну, а потом? Забрал оружие — и в лес?
— Да оружия-то у него своего хватает. Ему только до лесу добраться! Он одного коня отвязал и ускакал.
— А полицаи?
— Полицаев повязал, на бричку сложил, как дрова, и велел хозяйке отвезти их в Дрогичин. Не стал убивать, их немцы и сами повесят за такое дело.
Долго молчали, каждый завидовал удаче Миссюры и мечтал о необычайном способе спасения.
Послышался стон и кряхтенье. Это зашевелился новичок, которого все считали уснувшим.
— Водички. Водички бы, — простонал он.
Кто-то в темноте подал кружку. Слышно было, как об нее цокали зубы. Видно, пил человек очень жадно и руки дрожали.
— От спасибо, — облегченно вздохнул он. — Ох, каты! Ох, людоеды. Что ж делают? Семьдесят лет живу, не видел и не слышал, чтоб так били скотину, не только людей!
Отупевшая от всего пережитого, дремавшая Оляна встрепенулась. На нее словно леденящим ветром повеяло от слов новичка. По голосу она поняла, что это старик. Но еще не узнала, вернее, всем существом не хотела узнать в этом старике знакомого, близкого, родного. Нет, это просто голос похожий!
— Японец добре катовал. Петлюровцы шомполами умели кожу снимать, как ножом. А эти всех перещеголяли…
— Тато! Тато! — закричала Оляна и бросилась к отцу. — Боже ж мой! За что ж на нас такая напасть!..
С большим трудом, но все же рассказал Конон Захарович обо всем, что с ним произошло.
Схватили его вчера полицаи прямо на огороде, привели к коменданту, и тот стал требовать, чтоб указал дорогу к партизанам.
— «Там внук твой, веди!» У-у, проклятые! — старик заговорил злобно, непримиримо, словно полицаи и сейчас стояли перед ним. — Будто я повел бы, даже если б там и не было моего внука! Да мне теперь все внуки, все, кто в лес уходит, кто бьет этих кровопийцев…
Утром, когда в камеру заглянули первые лучи солнца, загремели ключи. Рывком распахнулась дверь.
За порогом, заложив руки за спину и раскачиваясь на носках остроносых сверкающих сапог, стоял Гамерьер. Высокий, длинношеий, с зеленовато-бледным лицом, похожим на череп, нашитый на тулье высокой фуражки. Только вместо глазниц, черневших на эмблеме, на арестованных смотрели выпуклые, как у жабы, огромные стеклянные глаза. Тонкие губы его брезгливо скривились, когда в нос ударило из камеры густым, спертым духом. Шеф быстро обвел взглядом арестованных и крикнул высоким фальцетом:
— Сулявэ!
Сильвестр соскочил с нар и, растерянно посмотрев на остающихся в камере, быстро направился к двери.
Дверь камеры осталась открытой, и заключенным волей-неволей пришлось смотреть на полицаев, которые, как на параде, выстроились вдоль коридора. Шеф остановился в стороне и, закурив, смотрел в окно, за которым светило веселое осеннее солнце.
Когда Сильвестр вышел на середину коридора, сквозь строй полицаев прорвался мальчишка лет четырех. Заливаясь слезами, он подбежал к Сильвестру:
— Татко! Татко мий! Таточко!
Савка схватил мальчонку за ворот серой домотканой рубашки и одной рукой поднял выше себя. Он нарочито сделал это тем жестом, каким силачи «выжимают» гири.
— О-го-го-го! — загоготали сослуживцы. — Вот это сила!
После такого комплимента Савка решил блеснуть своей силой и с размаху, через головы полицаев, бросил ребенка к ногам стоявшей у двери матери. Мать кинулась было навстречу, но не успела. Мальчишка упал на пол и, громко екнув, затих…
Сильвестр с кулаками бросился на Савку, готовый растерзать его. Но Гамерьер ударом резиновой дубинки сбил арестованного с ног. И как только тот пытался встать, фашист ловким ударом опять валил его на пол. Резиновую дубинку, что была в руке Гамерьера, даже видавшие виды морочане встретили впервые. В Картуз-Березе били шлангом, палкой, плеткой, сплетенной из четырех, а то и из шести долей. А этот вот привез новинку — черную, отлитую из резины тяжелую змею. Говорили, что в Германии есть специальный завод, выпускающий эти дубинки и прочие принадлежности, необходимые для установления и поддержания «нового порядка».
Результат удара этой резиной поразительный. Палка отскакивает от человеческого тела. Она может перебить кости, ребра, но к телу не «прилипает». Шланг гулко и неловко шлепает и тоже отскакивает.
А отлитая из резины змея, если она «в добрых», «умелых» руках, валит человека с одного удара, а главное — оставляет глубокую, до самых костей, черную полосу.
Гамерьер был молодой, сильный, он в совершенстве овладел ударом «наповал». Савка и другие ретивые полицаи завидовали шефу. У них это пока что не получалось.
Жена Сильвестра, схватив ребенка, выбежала из комендатуры, видно, надеялась на воздухе откачать сына…
Голова Сильвестра была разбита в нескольких местах и сильно кровоточила.
Наконец шеф устал. Эффектно отбросив дубинку на середину коридора, он отошел к окну. Вынул из кармана белый платочек, не спеша вытер вспотевший лоб. Заметив на пальцах левой руки брызги крови, быстро вытер пальцы и брезгливо бросил окровавленный платок на пол.
Пальцем подозвал переводчика и велел сказать коменданту, что, если тот ничего не добьется от этого скота, будет вместе с ним болтаться на виселице.
Выслушав перевод, Савка скрипнул зубами и подошел к Сильвестру:
— Если ты не скажешь, где партизаны, мои хлопцы на глазах у тебя жинку твою до смерти замордуют…
Сильвестр вздрогнул. И послушно, почти заискивающе, ответил:
— Пане коменданте, да я же сразу сказал, что они где-то в лесу. А лес большой, откуда мне знать, где они там. Я ж их перевез только на ту сторону.
— Какое у них оружие?
— Оружие известное, у всех автоматы, ручной пулемет и за поясом гранаты.
— Как, по-твоему, кто их снабжает оружием?
— Известно, кто может их снабжать оружием, — Советы.
Гамерьер выхватил пистолет и выпустил всю обойму в голову Сильвестра.
— Я не дозволиль этот слоф произносить в мой комендатур! — пряча пистолет в кобуру, сказал Гамерьер так громко, что слышали даже заключенные в открытой камере. — Я не любит этот слоф!
— Брешешь ты, собацюга! — надеясь, что в коридоре его слабого голоса не слышно, зло проговорил дед Конон. — Мало сказать, не любишь. Ты боишься того слова. Боишься как огня, как смерти боишься!
Эти слова услышал раньше всех Гамерьер. Однако он не накинулся тотчас на дерзкого старика со своей дубинкой, как ожидали заключенные. Нет, он многозначительно кивнул Савке и, заложив руки за спину, медленно, размеренно, словно в гору, пошел к открытой двери камеры.
Сюсько подбежал к шефу и, звонко щелкнув каблуками, услужливо, по-собачьи ждал распоряжения. Но шеф молчал. Он стоял у порога и, держа руки за спиной, равномерно раскачиваясь на носках, пронзительно смотрел на старика, словно хотел уничтожить его одним взглядом. Наконец указал на стоявшую в углу скамью, жестом позвал Сюсько и ушел в соседнюю камеру.
В один миг полицейские поставили скамью на середину коридора. Левка Гиря и другой такой же здоровенный полицай за руки и ноги вынесли Конона Захаровича и бросили на скамью. Левка сел на голову старика, его напарник — на ноги, а двое с резиновыми дубинками встали по сторонам. Не спеша, деловито засучили рукава, поплевали на ладони.
Как цепы на току, засвистели резиновые дубинки. Послышался скрежет зубов, потом стон и крик, глубокий, животный.
Еще когда волокли отца, Оляна потеряла сознание. Очнулась она от какой-то жуткой тишины, установившейся в коридоре и камере. Арестованные застыли на нарах, прижавшись друг к другу, и в ужасе глядели в открытую дверь. Полицейские стояли на прежних местах по стойке «смирно».
Отец лежал теперь на полу, залитый почерневшей кровью. Рядом с ним никого не было. И Оляна решила, что отца убили. Но услышала слабый стон и заметила, что пальцами далеко отброшенной левой руки он скребет деревянный пол, словно хочет уползти. Оляна, пренебрегая опасностью, бросилась к нему. Но Савка, знавший, что она это сделает, стоял за дверью и не дал ей даже выскочить из камеры. Резким ударом дубинки, рассекшим лицо, он опрокинул ее навзничь.
