Эдуард Володарский - Штрафбат
— Будешь кричать — зарежу, — свистящим шепотом пригрозил он и по-пластунски двинулся вперед, волоча за собой немца. Лицо его было мокрым от пота, он громко, взахлеб дышал. Осветительные ракеты регулярно взмывали в небе, и Ахильгов прижимал немца к земле, наваливался на него сверху.
Когда впереди показались ряды колючей проволоки, Ахильгов приободрился. Он ткнул немца стволом автомата в спину и поднялся. Немец неловко встал, оглянулся через плечо, замычал что-то, но Ахильгов толкнул его вперед:
— Туда, туда, сын свиньи!
Скоро они вышли к проделанному лазу. Ахильгов заставил немца лечь, ухватил его за ремень и все тем же манером потащил за собой.
Дыры щетинились колючками, пропускали двоих неохотно, и только на нейтральной земле Ахильгов облегченно вздохнул, рукавом телогрейки утер пот с лица.
Достал фонарик, посветил на часы на руке — без пяти четыре утра, хотя и намека на рассвет не было.
— Садись, — сказал Ахильгов и хлопнул ладонью по земле, — и сиди тихо, а то зарежу. — Он тронул штык-нож, висевший на ремне. Немец послушно сел, опять замычал, замотал головой.
Неподалеку послышался неясный шум, потом голос Чудилина:
— Эй, ингуш, ты, что ли?
— Я! — радостно отозвался Ахильгов. — Я!
Из темноты вынырнул Чудилин. За ремень, надетый на шею, он тянул офицера — на плечах шинели серебрились лейтенантские погоны.
— Молодец, Идрис, раньше всех успел. — Запыхавшийся Чудилин дернул немца, указал ему на место рядом с солдатом, приказал: — Садись, фриц, отдыхай пока живой… — Чудилин был весь в поту. — Кусался, сволота! У-у, сукоедина! Видал, палец прокусил. — Чудилин показал Ахильгову палец с засохшей кровью и замахнулся кулаком на лейтенанта. — Прибил бы на раз!
Тот возмущенно затряс головой, каким-то образом выплюнул кляп и с яростью проговорил:
— Русский сволач!
Чудилин молча саданул его кулаком в лицо, и лейтенант завалился навзничь. Чудилин наклонился и снова запихнул ему в рот тряпку.
— Э-эй, ребяты… подмогните… — донесся откуда-то сзади голос Глымова.
Ахильгов вскочил и бросился в темноту.
Глымов сидел на земле и дышал, как загнанная лошадь, даже пена пузырилась у него на губах — это Ахильгов смог разглядеть, когда подбежал совсем близко. Рядом с Глымовым сидел громадный, толстый офицер с кляпом во рту, вращал выпуклыми глазами и что-то мычал. Этот офицер был постарше чудилинского — серебряных кубиков на погонах было больше, и был он грузным, упитанным, жирные щеки свисали с жесткого воротника мундира.
— Думал, сдохну… — захлебываясь, едва выговорил Глымов. — Этот боров пудов шесть весит, не меньше.
— Большая свинья, — удовлетворенно проговорил Ахильгов и толкнул немца сапогом. — Вставай!
Офицер понял, с трудом поднялся на ноги. В это время донеслись выстрелы и в небо взмыла целая стая осветительных ракет, залив поле мертвящим светом.
— Ложись! — крикнул Глымов.
Немец продолжал стоять, глядя на ракеты в небе.
Ахильгов размахнулся и ударил офицера в ухо — тот пошатнулся, замычал, но на ногах устоял. Где-то в стороне застучали пулеметные очереди. Ахильгов навалился на офицера, с трудом повалил его на землю. Пулеметные очереди ложились совсем рядом, через секунду пули уже посвистывали над ними, с глухим чмоканьем зарывались в землю. Потом наступила тишина.
Ахильгов встал, пнул толстяка ногой.
— Вставай!
Немец страшно замычал, видно, ругался, но все же поднялся. Глымов ткнул немца дулом в спину, сказал:
— Шнель, шнель!
И они быстро пошли в темноту, сгибаясь в поясе.
Медленно серел рассвет. Утренний холодный туман растекался по полю, окутывал фигуры людей, делая их очертания почти нереальными. Только изредка пробивались из тумана голоса:
— Курить охота — страсть!
— Щас дойдем покурим от души. Эй, Идрис, ты куришь?
— Нет. Курить вредно. Отец запретил.
— Боишься отца?
— Уважаю.
— Ну, Антип Петрович, ну, уважил — говорил довольный Твердохлебов. Рядом толпились штрафники, разглядывали немцев. — Такого борова словил! Майор! Ну, просто чудеса! Напишу представление, чтоб к ордену тебя! Обязательно! Чудилин, и ты молодец! Лейтенант — тоже не хухры-мухры! Молодчики, ребята, утрем нос кой-кому! Пускай генерал Лыков почешется!
— Жаль, Харченки нету, он больше всех обрадовался бы, — ответил Глымов.
— Второй раз сдох бы, — подтвердил Чудилин.
— Короче, на тебя тоже к ордену напишу представление, Чудилин, — сказал Твердохлебов. — А теперь наркомовские сто грамм…
— В квадрате, — закончил Чудилин, и все засмеялись.
— Ладно, заслужили, — развел руками Твердохлебов.
Ахильгов нервно поглядывал то на Твердохлебова, то на Глымова и других штрафников, и вдруг не выдержал:
— А мне орден?
Раздался дружный смех, а Твердохлебов, строго посмотрев на Ахильгова, ответил:
— А тебе за что? Гляди, какого зачуханного притащил! Рядовой! Какой язык из рядового? Чего он такого важного знать может?
— А чем он хуже этих? — совсем не смутился ингуш. — Он что, незаконнорожденный, да? Не немец, да? Откуда ты знаешь, что он ничего не знает? Он, может, больше этих знает! Ты с ним говорил, а?
Снова грохнул смех. Твердохлебов приложил руку к груди, проговорил:
— Пойми, Идрис, не я ордена даю, а начальство. Они рядовых языков вообще за людей не считают. Только офицеров!
— Почему сразу не сказал? — Ахильгов гневными глазами смотрел на Твердохлебова. — Думаешь, я боялся офицера добыть? Идрис никого не боится! Нехорошо ты сделал, товарищ комбат, очень нехорошо! — Ахильгов повернулся и, расталкивая солдат, пошел прочь.
— Постой, Идрис! — крикнул Чудилин. — Пошли наркомовские выпьем!
— Сами пейте! — уже издалека ответил Идрис Ахильгов. — Идрис — трус! С ним пить не надо!
— Зря ты так, Василь Степаныч, — попенял Глымов. — Обидел человека.
— Да чего обижаться-то? Я ему правду сказал. Мне в штабе дивизии так и сказали — нужны офицеры. Добудут офицера — можешь представление писать… — Твердохлебов замолчал, поскреб в затылке, вздохнул. — Вообще-то, конечно, нехорошо получается…
Пленные немцы не поняли, о чем спорили русские, молчали.
И все-таки комбат оказался прав: новый начальник особого отдела дивизии подполковник Степан Платонович Зубарев с удовольствием смотрел на пленных майора и лейтенанта, а на тощего рядового, стоявшего чуть в стороне, даже внимания не обращал. Зубарев потирал руки, улыбался:
— С этими тиграми будет, о чем побеседовать, будет, о чем… Молодец, Твердохлебов, благодарность тебе за выполнение важного задания.
— Да мне что! — ответил Твердохлебов. — Я на разведчиков представление написал. Возьмете?
— Положи на стол. — Подполковник рассматривал немецких офицеров, стоя перед ними и раскачиваясь с носков на пятки, потом позвал резко. — Цветков!
— Здесь, товарищ подполковник! — В углу комнаты вскочил сидевший за столиком младший лейтенант.
— Давай конвой. И отведи этих фашистов на кухню — пусть покормят.
— Слушаюсь, товарищ подполковник. — Младший лейтенант сорвался с места, схватил шинель, висевшую на гвозде у двери, и выскочил из комнаты. Буквально через секунду в комнату ввалились трое солдат с автоматами.
— Давайте на кухню! Там пожрать дадут! — Зубарев жестами показал немцам на дверь.
Офицеры поняли, что надо уходить, повернулись и пошли к выходу, солдат за ними. Конвойные, взяв автоматы наперевес, вышли из комнаты последними. Тогда Зубарев взял телефонную трубку проводной связи, покрутил ручку ящика, сказал:
— Зубарев говорит. Дай мне командира… Товарищ генерал-майор? Начальник особого отдела подполковник Зубарев докладывает. Комбат штрафников доставил в штаб дивизии троих языков. Майор, лейтенант и рядовой. Да, я уже выразил им благодарность. Оперативно сработали. Так точно! Да нет, Илья Григорьевич, я сейчас приказал их покормить, а потом доставлю к вам. Добро. Хорошо, сам тоже буду. — Зубарев положил трубку, взглянул на Твердохлебова. — Ну что, генерал велел передать благодарность тебе и разведчикам. Так что так держать, Твердохлебов.
— А мои представления на ордена?
— Добавлю к старым спискам! Сделаем, Твердохлебов, сделаем. Слышал, у тебя с прежним начальником особого отдела, так сказать… трения были?
— Ну, какие трения могут быть у штрафного комбата с начальником особого отдела дивизии, — пожал плечами Твердохлебов.
— Не хитри, Твердохлебов, со мной, не надо. Наслышан о твоей популярности у штрафников. И это, я считаю, хорошо. Так что езжай к своим заблудшим и оступившимся, командуй! Верю, все исправятся, искупят свою вину… Действуй, комбат. — И Зубарев крепко пожал руку Твердохлебову, глядя ему в глаза.
Твердохлебов ехал в «газике», сидя рядом с водителем, сумрачными глазами смотрел в пространство.
