Владимир Соболь - Кавказская слава
Новицкий покосился на Ермолова, узнать, чью сторону примет командующий. Но тот, казалось, не слышал их диалога, все переживая недавний разговор со старейшинами.
— Надир-шах, а?!! Я покажу им, что государь Александр Павлович не персидский шах, а генерал Ермолов не его тупые и трусливые сераскиры! Все! На сегодня достаточно! Утром будем решать, что же нам делать дальше…
Следующим утром Новицкий встал еще затемно. Офицеры, его компаньоны, тоже поднялись с ковров, на которых коротали холодную ночь, и отправились искать свои роты. Небо усыпано было звездами, холодный воздух обжигал щеки. Ни снега, ни ветра, но температура упала градусов на семь.
Он обтер лицо снегом, найдя нетронутое скотом и людьми место, и пошел к дому Ермолова, где собирался военный совет. Семен пошел к табуну, забирать лошадей.
Около дворца суетились люди, большинство без всякой заметной постороннему наблюдателю цели. Но обозные очищали повозки от налипшего снега, казаки конвоя седлали лошадей и строились, артиллеристы копошились у пушек, готовясь взять орудия на передки. Отряд готовился сняться с места, только куда же ему предстояло двинуться? Ответа не знал, кажется, и сам главнокомандующий.
Новицкий заметил в смутном мерцании факелов мощную фигуру майора Швецова, рядом еще двух знакомых ему батальонных и поспешил следом. Офицеров собрали в комнату, не ту, маленькую, где вчера принимали Сергея, а большую диванную. Там уже был Вельяминов, одетый как для похода.
Через четверть часа появился командующий. Новицкий глянул на него и подумал — вряд ли Ермолов за минувшую ночь дремал более часа. Плечи обвисли, ссутулились, мясистые щеки обтянулись, словно бы перетекая в мешки, обозначившиеся под глазами. «Не хочу я быть генералом, — мелькнула крамольная мысль — не хочу менять здоровье и радость существования на чины, почести и регалии». «Да кто тебя будет спрашивать? — парировал Сергей свое же собственное здравомысленное суждение, — прикажут, и побежишь вперед и вверх, полезешь по камням, вершинам и годам…»
— Господа офицеры! — начал Ермолов, уперев в колени тяжелые кулаки. — Нам необходимо принять сейчас важное решение, от которого зависит судьба нашего отряда и, очень возможно, судьба всего Кавказского края. Окончательный приказ отдаю я, и я же принимаю на себя всю полноту ответственности. Но прежде чем сформулировать его текст, я хотел бы выслушать суждение каждого офицера, каждого командира батальона, батареи, эскадрона, казацкого полка, начальников ополчений.
Командующий обвел глазами собравшихся. «В подобных случаях, — подумал Сергей, — начинает говорить самый младший по чину, чтобы на него не давил авторитет командиров. Но кого же Алексей Петрович назначит сейчас самым меньшим? Я бы мог выступить первым, чтобы никому не было так уж обидно, но Георгиадис с Рыхлевским будут весьма недовольны, коли так просто раскроюсь в большом собрании. Да и что можно добавить к тому, что сказал генералам уже вчера…»
Ермолов, казалось, уже остановился на ком-то из сидевших в дальнем конце комнаты, как вдруг распахнулась дверь, и в проеме показался тот самый носатый Гогниев; его рота, успел заметить Новицкий, несла караул в это морозное утро.
— Ваше превосходительство!.. — начал он, задыхаясь от переполнивших его чувств.
— Что такое?! — рявкнул Ермолов. — Я же приказал — не мешать!
— Ваше превосходительство! — продолжал ничуть не смутившийся кабардинец. — Да тут такое! К вам!..
В проходе за ним возникла высокая фигура в бурке, и, отодвинув штабс-капитана, в комнату шагнул — князь Мадатов. Он был одет совершеннейшим горцем — черкеска, папаха, чувяки с поршнями, кинжал, шашка. Снял бурку, стряхнул снег на пол, швырнул ее на тахту и выпрямился еще более, глядя в лицо Ермолову:
— Ваше превосходительство! Имею честь доложить, что вверенный мне отряд, выполняя поставленную вами задачу, занял перевал Калантау. Дорога на Акушу свободна.
— Мадатов! — Рык командующего заполнил комнату, пролетая от стены до стены. — Любезный мой Мадатов! Бесценный ты человек!
Он вскочил, кинулся к генералу, обнял его за плечи и затряс, не находя слов. Офицеры тоже вскочили с мест и сгрудились вокруг пришедшего. Только двое остались на месте: Новицкий, не желавший смешиваться с толпой, и Вельяминов, быстро соображавший изменение ситуации.
— Ваше превосходительство! Господа офицеры!
Начальник штаба не повысил голоса, но все обернулись к нему.
— Поздравить князя и поблагодарить у нас хватит времени позже. Сейчас же надо спешно воспользоваться плодами его победы. Надобно выступать немедленно.
Через минуту комната опустела. Остались Ермолов, Вельяминов, Мадатов и — Новицкий, которому командующий кивком головы разрешил присутствовать при рассказе победителя Табасарани и Каракайтага.
— …После чего Эмир-Гамза проникся уважением к русским. По моей просьбе прислал четыре тысячи крепких мужчин. Они расчистили дорогу от снега и помогли перенести пушки через хребет. Отряд занял долину, а я отобрал самых сильных и двинулся к Дженгутаю. Посты горцев, что стерегли ваше движение на перевал, увидев меня за спиной, сразу ушли. — Он повернулся к Ермолову. — Алексей Петрович, путь труден. Пехота пройдет, конница, если спешится, тоже. Но лошади с орудиями не управятся. Мы тянули наши волами. Надо забрать быков в Дженгутае.
Ермолов кивнул Вельяминову:
— Приказать батальонным: аул поделить, животных вывести, дома разломать, что горит — сжечь. Времени — четыре часа.
— Уложимся, — ответил тот жестко. — Здания здесь, хотя и каменные, но поставлены без раствора. Даже инструмента никакого не надо, солдаты все разберут руками.
Новицкий пристально смотрел на Ермолова, и тот поймал его взгляд:
— Есть вопросы, гусар?
— Сейчас ноябрь. Впереди морозы и снег. Как они доживут до весны?
— Об этом им стоило думать раньше, — отрубил командующий; шагнул было к двери, но вдруг опять повернулся к Новицкому: — А скажи-ка, гусар, если бы на нашем месте здесь опять оказался твой Надир-шах. Что он оставил бы в Дженгутае?
Новицкий молчал. За него ответил Мадатов:
— Я тоже слышал о Надир-шахе. Он оставил бы здесь камни, угли и две кучи из отрезанных голов и кистей.
— Понимаешь, гусар? Ты аул днем видел? Ни одного мужчины старше пятнадцати и моложе пятидесяти. Все впереди, ждут нас с ружьями и кинжалами! Так почему же мы должны быть добрей других?!
— Потому что Надир-шах пришел и ушел. А мы намереваемся остаться надолго.
Новицкий надеялся, что голос его звучит достаточно твердо. Вельяминов смотрел на него едва ли не с презрением, но Ермолов оглядел Сергея и повернулся к Мадатову:
— Ну а что думаешь ты?
— Не наказать нельзя. Но помиловать стоит. Дом Гасан-хана сжечь непременно, иначе нас не поймут. Начнете разбирать другие дома, прибегут люди просить. Я бы выслушал и оставил немного, хотя бы одну четвертую часть, может быть, одну пятую. Только чтобы смогли пережить зиму. Тогда все будут знать, что Ермолов суров, но милостив. Быстро карает врагов, но прощает тех, кто раскаялся.
— Быть посему, — быстро решил Ермолов. — Скажешь, Алексей Александрович, пусть приступают к делу твердо, но без лишнего рвения.
— Так точно, — усмехнулся одним уголком рта Вельяминов. — Давнее армейское правило: услышишь приказ, не спеши исполнять — отменят.
— Но только не боевой! — поправил его командующий…
II— Не повезло нам со снегом. Сначала плохо было, что выпал, теперь не вовремя стаял.
Мадатов, Ермолов и Вельяминов выехали верхом на открытую площадку, разглядеть позиции, занятые акушинским ополчением и теми, кто пришел им на помощь.
— Почему? — спросил Вельяминов. — Почему плохо, что стаял?
— На снегу они бы долго не простояли. Здесь мало кто кожаную обувь подвязывает — одни только охотники. А в одних чувяках на морозе не продержаться. Попрыгали бы, попрыгали и разбежались.
— Что же скажешь, — проворчал недовольно Ермолов, — снова нам помощи у генерала Мороза просить?
— Попросить можно, только вряд ли поможет. — Валериан поднял лицо и потянул воздух. — Думаю, два дня снега мы не увидим. А что дальше…
— Дальше у нас самих терпение кончится, — обрезал ненужные разговоры Ермолов. — Ждать более невозможно. Иначе назад не пробьемся.
Вельяминов с Мадатовым согласно закивали головами.
— Тысяч двадцать пять здесь, не меньше. — Валериан обвел глазами склон на той стороне реки. — Если не разобьем, не прогоним, все останемся здесь. Обратного пути нет.
Дорога, перевалив один хребет, выводила через десятка полтора верст к следующему. Но тут ее перерезало русло реки Манас — глубокое ущелье шириной сажен двадцать пять. Один каменный мост соединял оба берега, но его наделено защищали две высокие башни и каменная же баррикада, ощетинившаяся ружейными дулами. За рекой сразу начинался подъем. Склон охватывал конец долины амфитеатром и разделялся на несколько уступов — террас. На каждой толпились тысячи и тысячи вооруженных людей, огородивших себя камнями. За позицией горцев виднелся аул — сотни домов, прилепившихся к скалам, друг к другу.
