Анатолий Сульянов - Расколотое небо
— Сколько времени, — поднялся из-за стола Кремнев, — необходимо для завершения подготовки остальных летчиков и окончания войсковых испытаний?
— Две-три недели.
— Мы вас сюда пригласили, чтобы, во-первых, послушать о ваших делах и, во-вторых, объявить о том, что полк скоро будет нести боевое дежурство на новых машинах. Готов?
Комдив и Горегляд посмотрели друг на друга, словно оценивая, и оба оценкой остались довольны. Генерал знал Горегляда давно и не раз предлагал назначить его своим заместителем, но поначалу командир полка не приглянулся высокому начальству из-за резкого, чересчур прямолинейного характера, а потом отказали по возрасту — устарел… Жаль Степана. Хорошо бы с ним работалось. Теперь будут такие вот ретивые, как Махов, жилы из него тянуть, пока сам не положит рапорт на стол.
— Когда заступать, товарищ командир?
— Через месяц, Степан Тарасович. Успеешь подготовиться?
— Спасибо за высокое доверие! Заверяю вас, что полк будет готов.
Кремнев подошел к Горегляду и тихо сказал:
— Спасибо, Степан! Я так и доложил командующему. Погода портится, на маршруте повнимательнее. На рожон не лезьте. В случае чего — возвращайтесь.
Горегляд и Северин надели фуражки и, попрощавшись, торопливо вышли из кабинета командира дивизии.
На обратном пути самолет вел Горегляд. По дороге на аэродром в черной генеральской «Волге» он мурлыкал какой-то мотив, стучал в такт толстыми пальцами по панели машины, вертел головой, рассматривал аккуратные, выкрашенные яркими красками домики местных жителей. В воздухе он продолжал напевать вполголоса песенку из кинофильма о летчиках: «Земля не может, не может не вращаться, пилот не может, не может не летать!», постукивая ногой по педали управления, поглаживая топорщившиеся волосы.
— Знаешь о чем я сейчас подумал? — набрав высоту, обернулся он к Северину. — О счастье.
— О счастье? Рад послушать.
Горегляд достал сигарету:
— Хоть понюхать, коли курить нельзя. Вот агрегатина — кругом бензином так и тянет. Я считаю, что самые счастливые люди на земле — это мы, летчики. Знаешь почему? Вот сейчас небо темное, свинцовое. Облака чуть не до земли, солнца не видно. И такая хмарь может стоять неделю, месяц и больше, и на земле люди все это время не видят солнца, не чувствуют его тепла. А мы, летчики, пробьем облака — и вот оно, родное! Как-то снял перчатку, пощупал, щека горячая — сквозь остекление кабины солнце пригрело. Небо голубое-голубое. И так — всю жизнь! Жизнь рядом с солнцем и небом! Чего же еще можно человеку пожелать? Ничего! Потому-то мы и есть самые счастливые люди на земле. Диалектика!
— К счастью, говорят, привыкают.
— Это так. Привыкают. Счастье поначалу заметно, а потом с ним роднишься и не замечаешь. Вот горе — другое дело. К горю не привыкнешь. В одиночку с ним бороться трудно. Помощь нужна, чтобы друг был рядом.
В кабине было относительно тихо: по-стариковски глухо стрекотал мотор да содрогалась от тряски металлическая ферма фюзеляжа, вызывая еле слышные поющие звуки. Небо темнело. Облака бились о высоко торчащий хвост самолета. Свежий воздух врывался сквозь открытую форточку, неся в тесную кабину желанную прохладу.
Чем ближе становился аэродром, тем ниже стлались сумрачные облака.
— Все, как по заказу: нам нужен «сложняк» — вот он и пожаловал! — От удовольствия Горегляд громко причмокнул. — Хлопцы в облаках полетают вдоволь!.
— А инструкторов на вывозку хватит?
— Брызгалина руководить полетами усажу, два комэска, Васеев и мы с тобой.
— А спарки?
— Вот о них только подумал. Сегодня полдня, ночь, завтра полдня — успеем на двух машинах двигатели заменить. Весь техсостав поднимем на ноги! Объявим ударными эти дни. Люди нас поймут. Как думаешь?
— Хорошие в полку люди! Мажуга и два-три его дружка не в счет.
Горегляд глянул вперед, поверх капота, вытянул по-гусиному шею, заметил узкую серую полоску бетонки и перевел самолет на снижение.
4
Проводив Горегляда и Северина, Кремнев подошел к сейфу и вынул из него бланк телеграммы.
— Ознакомься, Виктор Васильевич.
Сосновцев взял телеграмму и прочитал вслух:
— «Полковника Махова откомандировать Москву распоряжение начальника управления».
— Каково? — раздраженно спросил Кремнев. — Делает «увильман» товарищ Махов.
Сосновцев положил телеграмму на стол.
— Значит, перемещается… Вроде бы и не выдвигали. — Постоял молча. — А может, к лучшему: от личного состава подальше. Не станет дергать людей, заниматься показухой.
— Он и на новом месте начнет пускать пыль в глаза.
— Партийную характеристику прочтут — узнают ему цену.
— До сих пор полк Горегляда выправляет его «новшества». Зато о почине где надо услышали и автора заметили. А он теперь умывает руки. Так-то вот…
— Махов знает о телеграмме?
— Еще нет. — Кремнев нажал кнопку, в дверях неслышно появился дежурный. — Пригласите полковника Махова.
Махов вошел в кабинет, вытянувшись, застыл возле стола командира. Кремнев поднялся:
— Хочу сообщить вам приятную новость. Возможно, вы о ней уже наслышаны.
— Какую новость?
— О вашем переводе.
— А, — улыбнулся Махов, — слышал. Ребята позвонили. Спасибо за доверие и поддержку, товарищ генерал!
— Я тут ни при чем… — Кремнев принялся разглядывать что-то в окне. — Бог с ним, с переводом, не будем об этом. Я бы хотел перед отъездом высказать вам некоторые свои соображения. Может, и начальник политотдела добавит. Один товарищ, узнав о вашем отъезде, сказал: «От радости летчики тепловоз целовать будут».
Махов стиснул зубы, отвел холодные глаза. Хотел в ответ произнести что-нибудь резкое, но сдержался. Конечно, Кремнев ему теперь не начальник, но все же… А вдруг позвонит кому-нибудь! Нет уж, лучше стерпеть.
— Вы, Махов, — продолжал Кремнев, — не чувствуете вины в том, что ваш «поточный метод полетов» дорого обошелся людям. Полк едва-едва выбрался из того омута, куда вы его толкнули. Конечно, заманчиво наскоком решить сложнейшие задачи, но вы-то знали, что ваши наскоки приносят только вред. Разве вы не замечали, как неприязненно относятся к вам люди? Можно обмануть одного, двух, даже десять человек, но остальные-то рано или поздно разберутся…
— Я никого не обманывал! — побледнел Махов. — Я заботился об интересах дела. Требовал в интересах дела.
— Слишком часто заботами об «интересах дела» прикрываются карьеризм и показуха, — жестко сказал Сосновцев. — Каждый из нас почаще должен себя спрашивать: «Кто я? Зачем я? Что останется после меня? Все ли я сделал для других, во имя других?» Мой вам совет, — Сосновцев смерил Махова продолжительным взглядом, — какой бы вы пост ни занимали, помните: все мы служим людям, и все наши заботы о них. Люди решают и судьбу наших планов, и судьбу приказа, и судьбу войны.
Кремнев и Сосновцев сухо попрощались с Маховым, и он вышел на освещенную улицу. «Умники! Воспитывать вздумали. Видали мы таких воспитателей! — зло подумал он. — Скорее, скорее уехать отсюда, не слышать и не видеть их. Я еще покажу себя! Я вам еще припомню этот разговор…» Он сел в машину, откинулся на спинку и, кивнув шоферу, закурил. Облегчения не наступило. Махову казалось, что Кремнев и Сосновцев рядом. Он даже слышал их голоса. Впервые в жизни он ощутил себя одиноким, брошенным кем-то в пути, и это одиночество, рожденное ощущением чьей-то неправоты, перехватывало дыхание, не давало отвлечься ни на минуту.
Отъехав от штаба, Махов посмотрел на часы. Жены еще дома нет. Одному в квартире делать нечего. Давно не был у директора совхоза. Тот всегда рад встрече. Вместе служили, был инженером эскадрильи до шестидесятого года, уволили при сокращении. Парень волевой, сельхозинститут окончил… Посидим, поговорим…
— В совхоз давай! — бросил водителю Махов.
Водитель молча принялся выкручивать руль в противоположную сторону.
— Останови. — Махов вышел из газика. — Сядь на правое сиденье. Сам поведу.
— Нельзя, товарищ полковник! — возразил водитель. — Нас предупреждали…
— У меня права есть, — оборвал его Махов. — Ты же знаешь. — И сел за руль.
Промелькнула последняя освещенная улица города, и они выехали на уходящее в темноту шоссе.
Через полчаса Махов, сокращая путь, свернул на проселочную, хорошо укатанную дорогу. Он любил быструю езду и, несмотря на небольшие неровности, скорости не снижал, лихо крутил руль на поворотах.
Притихший водитель вдруг завертел головой, вытянул шею, словно отыскивая что-то в темноте.
— Под «кирпич» проскочили! — выкрикнул он и схватился за поручень.
— Тут и раньше знак стоял, — пробурчал Махов, не сбавляя скорости.
