Виталий Мелентьев - Фронтовичка
— Вам нужен пароль?
Так ведь это же «язык»! Великолепный «язык»! И Валя, наклонившись к нему, приказала:
— Тише! Пароль и отзыв.
Он назвал.
— Кто-нибудь есть рядом?
— Была охрана, но ведь дождь… Они ушла греться.
Им повезло, потому что и у немцев оказались Зудины, покинувшие пост.
— Много ли солдат в первых траншеях?
— О нет, сейчас мало, всех повернули против окруженных. В одиннадцать назначена атака.
Значит, до начала атаки оставалось меньше двух часов… Положение дел резко менялось. В штабе не могли предполагать, что немцы предпримут ночную атаку. Ночью немцы, как правило, не воевали — этому они научились у русских. Чутьем разведчика Валя поняла, что случай передал ей очень ценного пленного, и она сказала:
— Если хотите жить, тихонько ползите вперед. — Она увидела его перекосившееся от ужаса лицо и успокоила: — Не бойтесь, стрелять нам нет расчета. — Он понял это и немного успокоился. — И учтите, цена вашей жизни — это ваши знания обстановки.
И они поползли вперед.
Минуты через две им попались Зудин и его бывший конвоир. Они бесшумно сделали свое дело, уже вынули документы убитых и прихватили саперный трафарет. Валя сообщила им новый план.
— Пленного нужно немедленно доставить командованию. Но имейте в виду, он уже сообщил, что в одиннадцать у них назначена атака. Значит, нам нужно спешить, Всем вместе пробираться через два кольца трудно. Я думаю так: мы с Зудиным и радистом попробуем пробиться. Если нам не удастся — а это станет ясным по перестрелке, — пусть пробует группа старшины. А пока что пусть все окапываются, останутся за передовой наблюдательный пункт. Как думаете?
— По-моему, правильно, — решил Зудин.
— Тогда так — ты… Кстати, забыла, как тебя зовут? — обратилась она к Зудину.
— Колькой…
— Так вот ты, Николай, остаешься здесь и ждешь меня.
Немец, конвоир и Валя вернулись к группе. Там все поддержали Валю, и группа распалась. Валя и радист вернулись к Зудину, группа старшины стала зарываться в землю, а немец с конвоирами пополз к траншеям.
Все получилось не так, как предполагалось. Но Валя была спокойна и деятельна.
15
Прежде чем приблизиться к немецким траншеям, Валя узнала, что радист немного знает немецкий язык, и приказала ему в случае нужды отвечать на оклик паролем и требовать отзыва. Пароль и отзыв заучил и Зудин.
Они осторожно подобрались к проходу в проволочных заграждениях, прислушались и огляделись — немцев в траншеях не было: они спрятались от дождя, уверенные, что русские после поражения не полезут, а если и полезут, то их заметят саперы. Поэтому первые траншеи разведчики прошли спокойно. Зато во вторых было людно. Где-то неподалеку работали моторы, частый прочесывающий огонь вели пулеметы. По вершине высотки били минометы.
Разведчики долго лежали перед траншеями, пока сновавшие немцы не разошлись. Тогда они осторожно перебрались через траншею и, когда уже двинулись к высотке, наткнулись на вход в землянку — ведь совсем недавно там был тыл. У входа в землянку стоял рослый немец и мочился. Он грубовато окликнул:
— Кто там шляется?
Валя обмерла — сейчас все откроется. Она сжала автомат и взялась за гранаты. Но радист не растерялся. Он с великолепным безразличием бросил:
— Пионирре (саперы).
— Пароль?
Радист назвал и потребовал отзыв. Немец ответил, но, видно, его что-то смутило, и он решил уточнить:
— Куда идете?
— Пошел к черту, — все так же спокойно ответил радист, и все прибавили ходу.
Озадаченный немец помолчал и вдруг взорвался:
— Свинья! Как ты смеешь?! Я — фельдфебель! Стой, я тебе приказываю! Стой!
— А ты иди сюда! — в отчаянном экстазе крикнула Валя. — Иди, мой милый! Пупсик!
Женский голос совсем ошарашил немца. Он, видимо, задохнулся от злости, потом опять стал кричать и ругаться по-немецки и по-русски, грозя, что он все равно разыщет саперов и упечет их куда следует, — видно, и женский голос он принял за розыгрыш.
Смех в немецких траншеях все нарастал, потом послышались крики фельдфебеля, и постепенно все стихло. Минут через пять разведчиков тихонько окликнули:
— Стой, кто идет?
Ни пароля, ни отзыва своих войск Валя не знала, но она крикнула и уверенно и смело, с нотками командирского нетерпения:
— Свои! Сержант Радионова!
— Родионова? — переспросил боец, напирая на «о».
— Радионова, — поправила его Валя, — к гвардии капитану Прохорову.
Боец хмыкнул и потребовал пароль. Валя разозлилась: недоставало, чтобы перед самой целью их задержали или, того хуже, убили. Она сдержанно приказала:
— Смотри, я ползу одна. Двое наших останутся на месте.
Она смело поползла прямо на бойца, и тот, все еще растерянно хмыкая, наконец узнал ее.
— Ва-алька!
— Зудин, давай сюда! — приказала Валя, и радист с разведчиком тоже перевалили бруствер траншеи — бывшей третьей немецкой, а теперь первой и единственной русской.
Их проводили в землянку командира батальона. Когда она вошла, то была все тем же сержантом Радионовой — жестокой, сильной, внутренне и внешне подтянутой. Все в ней было напряженно и надежно, так надежно, что себя она не ощущала. Была только одна мысль: предупредить о предстоящей немецкой атаке. Передача приказа уже не была важна.
Но когда она вошла в землянку — темную, едва освещенную немецкой стеариновой плошкой из картона, уловила смутный силуэт полулежащего у полевого телефона Прохорова, доложила о своем прибытии и обо всем, что считала нужным доложить, то поняла, как она устала. Силы сразу оставили ее. Ноги дрожали, голова кружилась, и хотелось плакать тихими, счастливыми слезами.
Прохоров пошевелился, и тут только Валя увидела, что он равен и, видимо, тяжело. Лоб опоясывала розоватая, но уже грязная повязка, нога, все еще в сапоге, была взята в проволочные шины, концы которых торчали из-под белой повязки. И даже под накинутой на плечи двубортной шинелью виднелась розовато-белая повязка — на нее пошли розовые индивидуальные пакеты и медпунктовские белые бинты. Валя теперь знала, что первый раз он был ранен в голову и перевязывался сам. Второй раз — в грудь и тоже перевязывался, не уходя с поля боя. И уж когда его ранило третий раз — в ногу, он попал в руки Анны Ивановны, и она уложила его на топчан.
Резкие, углубленные черты грязного, небритого лица, бледные и точно уменьшившиеся в объеме, все в нем тянулось к Вале, и яркие, но болезненные глаза, казалось, выражали только одно: «Жива». Но ничего из того, что он, видимо, заготовил для Вали, он не сказал.
— Ну что ж… Все правильно. Немцы, видно, захватили пленного и от него узнали наше положение. Вот и спешат нас раздавить. Удивительно, что и они и мы назначили свои атаки на полночь.
Валя мгновенно вспомнила артналет на расположение бригады и подумала, что так точно они могли бить только в том случае, если у них действительно были нужные показания. И то, что Прохоров с ходу понял то, чего не могла понять она, опять удивило Валю. Потом она подумала, сказать или не сказать ему о Ларисе и решила, что говорить об этом сейчас не стоит: он ранен, ему вести бой, это отвлечет. И только после этого она почтительно поправила:
— Фрицы собираются начать в одиннадцать.
— Совершенно верно, сержант. Но ведь одиннадцать по-немецки — это двенадцать по-русски: фрицы живут по среднеевропейскому времени.
Он помолчал и взглянул на нее ясным, любящим и тревожным взглядом и жестко сказал:
— Поесть тебе, сержант, нужно, поспать, а не придется. Командир взвода убит. Принимай взвод — будем готовиться.
Она хотела уйти, но Прохоров вдруг закрыл глаза и резко приказал:
— Всем, кроме сержанта Радионовой, выйти из землянки.
Вышли все. Прохоров открыл глаза и долго смотрел на Валю, затем приподнялся, поморщился от боли и попросил:
— Подойди поближе.
Она подошла. Он взял ее руки и притянул к себе. Его суровое, в кровяных подтеках, забрызганное глиной лицо было необыкновенно. Он провел рукой по Валиному лицу и все так же жестко сказал:
— Я знаю, что я поступил подло. Знаю все. Но и ты знай: я тебя люблю. Очень люблю. Через час с небольшим меня, как и тебя, может быть, убьют, может быть, и ты, как и я, попадешь в госпиталь или в плен. А может быть, ты останешься жива и невредима. Поэтому я тебе говорю: я тебя люблю. Ты скажешь о Ларисе…
Валя чуть не крикнула: «Она убита!» — но промолчала. Это могло огорчить его, выбить из колеи. Да и другое мешало Вале — огромная, такая большая и полная нежность, что вместить ее в одного человека было невозможным. Она рвалась наружу и причиняла сладкую боль.
— Так ты не говори о ней. Я скажу тебе худшее — она у меня не первая, мне скоро тридцать. Но любить?.. Любил и буду любить только тебя. Я знаю, что ты никогда не будешь моей, никогда меня не полюбишь. Да, я это знаю точно! — почти злобно сказал он. — И мне совершенно безразлично, кто там был у тебя до меня. Но я люблю тебя. Вот и все.
