Юрий Гончаров - У черты
Но тот только еще больше мрачнел, сдвигал свои кустистые брови и приобретал совсем каменную твердость.
– Сергей Александрович, ведь все время у нас столько говорят, столько пишут о дружбе между народами: дружба, фройндшафт, хинди руси пхай, пхай! Как нам говорили перед поездкой: вы едете не только красоты искусства и архитектуры смотреть, вы едете устанавливать дружеские контакты с молодежью демократической Германии, с рабочими и крестьянами этой республики. Вы же сами нам это говорили! А выходит, что это только слова! Почему вы нас не пускаете? Что в этом плохого, что мы у Володи в его доме побываем, с его мамой познакомимся?
– Правильно говорили, – насупясь, не глядя девушкам в глаза, твердил в ответ Сергей Александрович. – Я сейчас повторить могу – цель нашего пребывания здесь – это дружба, установление дружеских контактов. Но какая дружба? Коллективная! Вот пойдем на завод, будем в перерыв встречаться в цеху с рабочими – вот и дружите, разговаривайте. Обменивайтесь сувенирами, значками. В деревню поедем, там тоже молодежь есть, скотники, птичницы, доярки, тоже будет с ними встреча, общение. Дружите пожалуйста, разговаривайте! А бегать куда-то кучками, неизвестно, куда, к кому… Сегодня одна кучка побежит, завтра другая… Это не дружба, это неуважение к дисциплине…
Разговор девушек с Сергеем Александровичем происходил в нижнем холле отеля, вблизи входных дверей. Мимо проходили постояльцы отеля – англичане, французы, японцы. Разговор, чужая речь были им непонятны, но эмоциональный накал они чувствовали. Миновав студентов и Сергея Александровича, недоуменно оглядывались на них.
Антон слушал и наблюдал всю эту сцену со стороны – он стоял в десяти шагах, у прилавка с газетами, журналами, почтовыми открытками с видами Берлина и других германских городов, выбирал открытки, чтобы послать друзьям и дочери.
Девушки плакали. А в Антоне закипала ярость.
Сергей Александрович действовал, конечно, не от себя, он маленький винтик в большом государственном и партийном механизме, выполнял данные ему инструкции. Но инструкции были каковы?! Каковы были люди, придумавшие, давшие эти инструкции, строго обязавшие цехового парторга в поездке с туристами неукоснительно, ни на миллиметр, ни на йоту не отступая, их выполнять?! К чему могло привести на практике выполнение таких инструкций?
Да вот к тому самому, что наступило впоследствии, когда немцы восточной Германии, восточного Берлина с остервенением ломали бетонную стену, отделявшую их от остальной части города, от всей остальной Германии и всего остального мира, и толпами, как узники концлагеря, вырвавшиеся наконец на свободу, бежали от опостылевших им порядков в своей части страны, в том числе и от таких инструкций…
53
Берлина Антон не узнал. Чистенько, никаких разрушений, даже следов. Здания, которые можно было восстановить, поправить – восстановлены, сияют свежестью красок. Там, где громоздились одни обломки – земля засеяна травой, превращена в газоны. Множество цветников, большей частью – пышные кусты роз. Алые, белые, желтые, пунцово-красные. Фонтаны. Все действуют. В воздухе свежесть, водяная пыль. И так не только в центре, весь Берлин в розах, благоухании и фонтанах. Множество жилых, недавно построенных домов. Ингрид Вебер, молодая немка, в качестве гида сопровождавшая туристскую группу по Берлину, все время с гордостью подчеркивала, как много построено для берлинцев жилья. А еще больше строится, запланировано на дальнейшие годы. Неподалеку от просторной площади, больше века назад названной именем русского царя Александра Первого, победителя Наполеона, она специально остановила автобус, чтобы показать серию новеньких многоэтажек. Первая, сказала она, для молодых неженатых мужчин, вчерашних студентов. Вторая – для них же, когда они женятся, обзаведутся семьей, потомством. Молодая семья переходит сюда, а ее квартиру занимает холостяк. Третий дом – тоже для них же, когда семья увеличится еще больше. А их квартира достанется малодетным. Своеобразный конвейер, рассчитанный на много лет вперед, обеспечивающий молодоженам уверенность, что их будущее уже сейчас обеспеченно хорошими жилищными условиями; какой бы большой ни стала семья – нужная квартира для них найдется.
Кончался август 60-го года. Пятнадцать лет назад отгремела война. И долгий, и совсем короткий срок…
Антон смотрел из окна автобуса на залитые солнцем улицы, по которым проезжали, на цветники, фонтаны, сверкающие стеклом витрин и широких окон новые, роскошные дома, на иглу телевизионной башни, вонзившуюся в бледное, знойное небо, слушал пояснения гида, тонко, однако достаточно ясно и настойчиво вплетавшую в свои рассказы нить, что в Берлине так хорошо, чисто, красиво потому, что это немецкий город, тут живут немцы, а немцы исстари привычны к порядку, чистоте, по-другому они жить не умеют и не могут; если бы все люди учились у немцев, перенимали их привычки – весь мир был бы уже благоустроен, сказочно чист и красив, и в мыслях Антона все время невольно повторялось: и это побежденная, разгромленная, наказанная страна! А мы – страна-победительница? Это у нас должен быть такой расцвет и благоденствие, это у нас должны красоваться такие розы и фонтаны, сверкать стеклом такие дома, в первую очередь для тех, кто отстоял, защитил, спас страну. Но и сейчас, спустя 15 лет, как отзвучал последний выстрел, такие картины – это лишь только мечта…
Вернувшись с войны, Антон долго жил с матерью в полуразрушенной церкви, в нижней части колокольни, сам оборудовав крошечный закуток, сам сложив из кирпичей печку. Потом нашлась каморка побольше в бывшей конюшне, где был земляной пол, кирпичный сводчатый потолок, способный в любой момент рухнуть на головы. Печка была чугунная, вроде тех «буржуек», возле которых спасались в гражданскую войну, в годы разрухи и голода. Потом удалось найти комнатушку на окраине города в частном деревянном доме, полном клопов и тараканов. Город лежал в развалинах, жилье для населения почти не строилось, все внимание, средства и силы были направлены на восстановление заводов и фабрик. А если возникал вместо выжженной кирпичной коробки жилой дом, то квартиры в нем получало начальство и партийная элита. И только когда Антон проработал в НИИ инженером уже несколько лет, показал себя дельным работником и за него перед городскими властями стало хлопотать руководство института – только тогда ему, уже с семьей, дочерью, дали коммунальную квартиру из одной комнаты в 11 квадратных метров и совсем маленькой кухоньки. В квартире было водяное отопление, весьма слабо гревшее, водопроводный кран – большая радость для матери: не надо ходить на улицу с ведром к водоразборной колонке, унитаз в закуточке, но не было ни ванны, ни душа, ни кладовки, чтобы разместить одежду, вещи. Комната была узкой и длинной, как пожарный рукав; прежде она служила коридором. Площадь квартиры не соответствовала количеству членов семьи, но Антон был рад и ей. Думалось, это ненадолго, город строится, жилье прибавляется, через какое-то время он сможет улучшить свои жилищные условия. Но это оказалось совсем не просто. И дело было вовсе не в том, что город сильно пострадал от военных действий, масса нуждающихся; да, это было так, жилья не хватало, но не хватало и настоящей заботы о людях. Об их благе, удобствах, сохранении их здоровья, заботы. О подрастающих в тесноте, сырости, без света и тепла детях. Нормальная жизнь для людей, как всегда, как началось это с построением социализма, отступала на второй, на третий план. На первом – производственная база. Индустрия, промышленность. Шахты, домны, станки, железо, кирпич, цемент. А люди – потом. Люди подождут, потерпят. Русский человек не избалован, умеет терпеть, мириться с невзгодами. Хотя вслух, с трибун и по радио, на страницах печати всегда говорилось другое: человек в социалистическом обществе – главная ценность, он окружен заботами партии и правительства, как нигде в мире…
В Восточной Германии, тоже встававшей из пепла и развалин, из обломков и пожарищ, в не меньшей степени нужны были заводы и фабрики, легкая и всякая другая промышленность, тяжелая индустрия, но человек там, похоже, значил гораздо больше…
Рейхстаг находился в западной зоне, подъехать к нему близко не разрешала демаркационная линия. Можно было только посмотреть издали, с другого берега Шпрее. И то не на фасадную, с колоннами, а на боковую и заднюю стороны. Все в автобусе хотели увидеть рейхстаг хотя бы так, с тыла, и только один Сергей Александрович воспротивился тому, чтобы ехать к рейхстагу.
– А чего там смотреть? Там до сих пор ремонт, перестройка, купол разобран, надписи стерли. Даже если какие и остались – с расстояния не разглядишь…
Но нежелание Сергея Александровича имело другую причину, не ту, какую он называл вслух. Она открылась потом, когда к рейхстагу все же подъехали.
Автобус остановился, не доезжая до парапета набережной метров пятьдесят, на асфальтированной площадке для автомашин, привозящих туристов. Другой берег – это была уже западная зона; капиталистическая Германия, американцы, англичане – наши идеологические и военные противники, ставшие таковыми из наших союзников чуть ли не на другой день после окончания войны. Рейхстаг туманно чернел вдали – мрачной, тяжелой каменной глыбой. Шофер автобуса Курт открыл переднюю дверь, как он делал на этом месте всегда, чтобы туристы могли выйти на набережную, подойти к парапету, сфотографировать рейхстаг и сфотографироваться на его фоне.
