Василь Кучер - Плещут холодные волны
Командир чуть заметным жестом остановил пограничников, и те застыли у края платформы. Сам он не спеша направился к Павлу. Тот встал, вытянулся, плотно прижав руки к телу.
Командир подал ему руку, приветливо сказал:
— Приветствуем вас, капитан Заброда, с возвращением на родную землю.
— Спасибо, — еле слышно проговорил Павло, пожимая командиру руку обеими руками. — Спасибо...
— Вы в вагоне ничего не оставили? — показав глазами на поезд, спросил командир.
— Нет. Я весь перед вами, — весело и уже громко сказал Павло.
— Ну тогда пошли в столовую. Проголодались небось?
— Да, проголодался, — искренне признался Павло.
Уже идя по перрону, мимо белокаменной станции, на которой большими буквами было написано «Ленинакан», командир будто невзначай спросил:
— Ваши документы уже второй месяц как пришли к нам. Где это вы задержались?
— Там. Они долго меня не отпускали. Все крутили-вертели, — объяснил Павло.
— Они это могут. Знаем, — глухо заметил командир. — Ну, теперь все. Конец вашим страданиям...
— А вы разве знаете?
— Знаем. Там все сказано, в документах...
Павло вымылся в хорошо протопленной бане, надел чистое белье, впервые за долгие месяцы трудных скитаний сытно и вкусно пообедал. И только тогда вспомнил, что забыл в лагере обе верхние сорочки, которые купил ему советник в Йозгате. Они лежат под подушкой, и их возьмет Атанас. Это будет подарком ему от Павла.
Утром поезд умчал его дальше, в шумный Тбилиси. И он даже удивился тому, что впервые ехал один, без конвоя, без жандармов.
В общем, тесно набитом пассажирами вагоне было шумно, слышались возбужденные голоса, и Павло жадно прислушивался, словно вдыхал свежий горный воздух после длительного пребывания в душном, смрадном каземате. Все для него здесь было мило, дорого, словно пришло из далекого детства. Он хотел заговорить, но не решался, словно боялся нарушить этот чудесный сказочный сон. Кто-то с восхищением извещал, что этим летом ожидается небывалый урожай. Раненый пехотинец рассказывал о том, как они брали в плен фельдмаршала Паулюса. Матросы у окна забивали в домино «морского козла». Какой-то вихрастый ученик ремесленного училища бренчал на старой, перевязанной проволокой балалайке. За окнами плыли величественные горы, зеленые и веселые, совсем не такие, как там, под Йозгатом. Не было уже ни минаретов, ни отчаянного завывания муэдзинов, ни скрипучих колес, ни крика голодных ишаков.
Павло сидел в уголочке, припав глазами к окну. Он очень хотел включиться в разговор, но боялся. Чувствовал, что, как только он заговорит, недавнее прошлое сразу выплывет на поверхность. И душой он снова окажется в проклятом лагере. А этого так не хотелось именно теперь, в этот незабываемый день, когда он ступил на родную землю.
Таким молчаливым и задумчивым и приехал к месту назначения. И последним вышел в Тбилиси из вагона. К нему сразу подошел полковник в штатском плаще и мягкой фетровой шляпе. Пожал руку и пригласил в легковой автомобиль, который через несколько минут остановился возле небольшого домика на безлюдной улице. У входа стоял автоматчик. Полковник снял плащ, и Павло увидел на его кителе новые блестящие погоны.
— А теперь в столовую, товарищ Заброда. Мойте руки — и в столовую... Потом уж и поговорим... Это необходимо. Я и сам хочу, чтоб вы скорее вступили на палубу корабля.
Надо было отбыть эту проверку, и Павло снова поднял из глубины своей памяти все, начиная с последних дней в Севастополе. Его поселили в отдельной комнате, и к нему ежедневно приходил полковник и снова и снова расспрашивал.
Но однажды полковник не пришел и Павло заволновался. Выбежал в коридор, спросил дежурного. Тот весело улыбнулся и сказал:
— Сегодня ведь выходной день.
— Выходной? — запнулся Павло, словно впервые услышал это слово и не знал, что ему теперь делать.
— А вы в город пойдите, погуляйте, — предложил дежурный офицер. — Тбилиси — красивый город...
Павло гулял целый день. Пошел и на следующий. Но что это было за гулянье, когда он с нетерпением ожидал решения своей судьбы. Наконец пришли все необходимые документы, и Павло тепло распрощался с полковником, получив приказ явиться в санотдел Черноморского флота за назначением на место новой службы.
Он приехал в Туапсе на рассвете и увидел море. Тихое, нежное и ласковое, окутанное розовым отблеском далекого солнца, которое вставало по ту сторону горы. В тот же день он получил назначение на боевой корабль. Интенданты одели его в морскую форму с погонами, выдали аттестат на довольствие, и посыльный матрос отвел его на квартиру к старому боцману Зотову.
— Что, не нравится? — буркнул загорелый боцман Зотов. — Видно, молодой еще из тебя моряк. А вот Крайнюк не жаловался. Жил себе здесь, работал. И все хвалил, не мог нахвалиться этим кубриком.
— Крайнюк? — так и бросился к нему Павло. — Петро Степанович? Не может быть...
— А ты его разве знаешь? — недоверчиво спросил боцман.
— Не только знаю, жил я с ним душа в душу под Севастополем.
— Жил? — хмыкнул боцман.
— И руку ему оперировал. От смерти, можно сказать, спас.
— О! А ну-ка, дай на тебя взглянуть! — засуетился боцман. — Так, может, ты и есть тот врач, что пропал без вести?
— Тот самый, отец...
— Воскрес?
— Воскрес, отец. Теперь уж воскрес.
— Вот беда! А он все плакался по тебе, этот Крайнюк, прямо голову мне продолбил. Ну, давай завтракать. Матрос! Эй, матрос! — крикнул боцман вестовому. — Смотай-ка в ларек и возьми бутылочку окаянной для такого гостя. А я тем временем селедочку почищу и всякий такой закусон приготовлю. Да живо мне: одна нога здесь, другая — там!..
— Есть! — весело козырнул матрос, который, вероятно, не впервые приводил к боцману на постой морских офицеров и был тут своим человеком.
— Скажите, а кто бывал у Крайнюка? — спросил Павло.
— О! Да многие тут бывали. Ну, перво-наперво, полковник Горпищенко часто бывал, пока не ушел на фронт.
— Он жив?
— Живой. Он со своей бригадой насмерть выстоял, а немца на Кавказ к морю не пустил. И тот шалопут Мишко, или как там его фамилия, каждый день бывал, пока тоже не ушел с Горпищенкой.
— Бойчак?
— Да он же. Женился тут. Такая свадьба была! Такая свадьба!
— А где же теперь Крайнюк?
— Выехал. Взяли его на какую-то радиостанцию, под Киевом будто. Жена его нашлась, приезжала сюда. Ничего, бравая молодушка, боевая. С орденом. Все о деточках своих печалилась, у свекрови они остались, а там немец. А он там книгу писал про матросов, про Севастополь. Так и не дописал. Поехал на Украину... И она с ним поехала, жена. Демобилизовали ее. Как же он может один без руки жить? Подумай только... А ты-то где же был так долго?
Во время завтрака Павло рассказал боцману о том, где пробыл так долго. Тот заохал, закряхтел, вытирая рукавом скупую слезу, и решительно заявил:
— Ну, теперь отдыхай, голубчик. Живи в моем доме, сколько тебе надо. Я денег с тебя не возьму. Со всех брал, а с тебя не буду. Что? И не проси, и не ругайся. Не возьму, да и все тут. Баста... Мертвый якорь.
Утром военврач 3 ранга Заброда уже был в порту, но, увидев трехвесельную шлюпку, которую прислали за ним с крейсера, пошатнулся. Перед глазами пошли желтые круги, стиснуло сердце, земля закачалась под ногами. Он испугался моря и этой шлюпки.
Заброда не решился сесть в шлюпку. Сказал, что у него неотложное дело в сануправлении флота и что он прибудет на крейсер позже, когда уладит все дела. Они могут возвращаться на крейсер.
Павло пошел в штаб и там дождался катера. Но и здесь ему пришлось собрать волю в кулак. Он сел на корме, зажмурил глаза, до боли сжал зубы. Когда катер отплыл, у Павла перехватило дыхание, поднялся в голове неумолчный шум. Ох, как страшно ему было идти морем на крейсер! Но дошел все-таки. И никто никогда не услышал от него, что пережил он в тот день, когда снова вернулся на родное море.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Гитлеровцы все-таки сожгли дотла Сухую Калину, заняв ее вторично. А когда отступали под сокрушительными ударами наших войск, превратили село в сплошные руины. Люди ушли жить под землю. А вот у старой Домки Заброды праздник. Она побелила и принарядила землянку, и в ней стало чисто и светло. На окошке, вровень с землей, цветут калачики, радует глаз занавесочка из подсиненной марли. На стенах — вышитые рушники. На топчане новый ковер, который удалось сохранить. Фотографию Павла повесила в переднем углу. Павло жив. Он скоро в гости приедет. Об этом уже все село знает, а мать земли под собой не чувствует. День и ночь дожидается сына с того света. Уж не думала, не гадала, что встретит. А он, видишь, живой и счастливый на своем море. Но что с ним было тогда, когда похоронная пришла, так и не написал.
Первое письмо от Павла прибыло сразу, как только выбили гитлеровцев из Сухой Калины и, не давая опомниться, погнали дальше на запад. Оно было какое-то странное, это письмо. На конверте Павло написал «Заброде», а дальше перечислил все имена: Домке, Катерине, Ганне, Милане, Ивге, Явдохе. Да еще и приписал в скобках: «Всем Забродам, кто жив остался».
