Валентин Бадрак - Родом из ВДВ
Курсант отметил, что чувство опасности за эти дни основательно притупилось и почти исчезло чувство страха при прыжке. Он вспомнил, что впервые не испытывал эмоций от разрывающего голову воя и ярко-мигающего света желтой и зеленой ламп в самолете во время специальных сигналов «Приготовиться!» и «Пошел!». Убегая по клепаной дорожке к двери в небо, Игорь дивился тому, что его товарищи из следующего потока, которые будут прыгать после разворота самолета минут через тридцать, даже не проснулись на звуки и вспышки света. Игорь шагнул в темную неотвратимую бездну, улыбаясь сам себе от беспричинной радости и отдаваясь дикому, безудержному потоку. Убийственные порывы воздуха хлестали, терзали его лицо, и только тогда его вдруг посетила отчетливая мысль об инстинкте бессмертия, о котором часто толковали более опытные воины. Ему показалось, что он осознал, что это такое, уловил момент, когда понял это, и успел обрадоваться новому ощущению. Почудилось, что в один миг весь он, его личность распадается на мириады частичек, каждая из которых наполнена энергией, а затем все они внезапно собираются воедино и выстраивают новую мозаику, уже совсем другой личности, как бы титулованной, посвященной в некую тайну, прикоснувшуюся одновременно и к смерти, и к совершенству. Его ощущения были сродни ликованию.
Сначала его рвануло, как пробку из бутылки, и он мимолетом подумал: «А ведь скорость четыреста пятьдесят километров в час, в самом деле, не шутка», – а потом еще сугубо курсантская, практичная мысль молнией рванулась и улетела в небо: «А ведь хорошо, что шапку крепко завязал и ее не сорвало». Затем его дико закрутило в воздушном водовороте, перевернуло вверх ногами, потом обратно, как будто он был грушей на дереве, которую настойчиво стряхивал рачительный садовник. Игорь краем глаза увидел уплывающий в ночи Ил-76 с подсвеченными на крыльях лампочками. Мифическое воздушное животное, грациозная фантасмагория, бесподобно пригнанная к густому, запорошенному небу. Он не сопротивлялся, только сильнее поджимал под себя ноги, чтобы лямка, не дай бог, не попала между ног – тогда парашют может не открыться. Наконец короткий провал в какой-то временной пролом, в виртуальную щель заставил сознание встрепенуться – идет раскрытие купола. Уже в следующее мгновение он завис между небом и землей, и казалось, что тут нет ни ветра, ни холода, как в вакуумной полости. И лишь голоса невидимых товарищей возвещали о том, что это та же, продолжающаяся жизнь, только ее иная форма.
На площадке приземления, которой служило какое-то заснеженное поле под Рязанью, дул такой ветер, что погасить купол самому не представлялось возможным. Парашюты с мягкими замками, позволявшими отстегивать лямки, были пока только у офицеров и у нескольких сержантов. Эти люди и освободились из парашютного плена первыми и стали помогать остальным. Игорь даже не сопротивлялся, когда его несло, словно под парусом по снежному морю, – он, подобно римскому наезднику на квадриге, бешено летел по нескончаемой пустыне. Осознанная, бесстрашная игра с захмелевшей от снега природой вводила в состояние транса, хотелось неистово заорать от возбуждения, просто и незамысловато: «Э-ге-ге!» Присутствовал тут элемент какого-то адского, безудержного веселья, чисто русского раздолья с отважным «А, будь что будет!» Игорь только на первом курсе поражался: отчего приключения, если они сваливаются на голову, непременно являются пестрым букетом? Свое собственное объяснение появилось у него много лет спустя. Если случается что-то нерядовое, оно обязательно вызывает встряску мозгов у многих. А многие – это ведь люди, и некоторые из них шалеют от счастья, некоторые – от горя и стресса, наплыва новых эмоций, неважно. Вот и происходит вслед за одним сбоем программы цепная реакция других событий – комичных, трагичных, просто отклонений от нормы, они-то и заполняют прочно резервуары памяти. Поэтому, когда в два часа ночи выяснилось, что пропал курсант Островский из соседнего взвода, курсант Дидусь был невозмутим, как краснокожие герои Фенимора Купера. Отсутствие могло означать, что он, возможно, расшибся вследствие спуска на полураскрытом или запутавшемся парашюте, а может при неудачном приземлении. Любая версия являлась чрезвычайным происшествием. Ротный Лисицкий с непроницаемым лицом, напряженными желваками и деланым чувством юмора выглядел совершенно адекватным насыщенной ночи. Во всяком случае, ни один его жест не выдавал внутренних переживаний, а свойственное капитану подергивание жидких усов в уголках искривленного рта могло одинаково выражать досаду, скрытую радость, раздражение и еще очень многое. Он выстроил всех в одну, невероятно длинную шеренгу на дистанции видимости двух стоящих рядом и… дал старт новому трудовому подвигу. Изможденная, с оружием за спиной, с отчаянным матом и проклятиями всему миру, отплевываясь, кряхтя, барахтаясь в глубоком снегу, рота двинулась по полю. Непрекращающийся снег, изящный, бесконечно красивый в беззвездной ночи подразнивал воздушностью верхнего слоя и бесил предательской цепкостью слежавшегося нижнего; он отсвечивал в ночи неизвестно каким образом и в другой обстановке показался бы пленительно ласковым. Но не теперь, когда, изгибаясь под порывами ветра, курсанты проваливались по колено. «Интересно, если Островский погиб, его успело присыпать снегом?» – думал Игорь, продавливая борозду в снежном море, кажущемся бесконечным. Он удивился, что так легко думает о возможной смерти товарища. Как быстро зыбкая, сковывающая все члены усталость, продолжительные напряжение и голод, постоянный проникающий до костей холод, вообще, искусственное введение в состояние войны притупляют ответственность, сужают круг желаний! Мыслимо ли это, чтобы смерть конкретного, живущего рядом с тобой товарища вписывалась в простое, вместительное и бесчувственное понятие «потери»?! Какая-то часть его мозга, отмеченная такими важными зарубками общественной морали, как «совесть», «долг» и тому подобное, настойчиво твердила, что это неправильно, недостойно, малодушно. Но другая, порождающая гнусный, ошеломляюще откровенный голос, убеждала его в обратном. В том, что если это смерть, то она произошла по вине самого Островского, и если это ЧП, то почему ротный медлит сообщить руководителю прыжков, а отправил их на бездарное прочесывание поля? Так он думал, отгоняя мыслями приближение предела, когда тело перестанет слушаться импульсов мозга, но понимая, что через какое-то время это состояние окажется таким же неизбежным, как и наступление рассвета.
Неожиданная команда раздалась по цепи: всем повернуться кругом и двигаться в обратном направлении, постепенно сходясь в точке сбора парашютов. Прошло еще не менее получаса, прежде чем все доплелись до указанного места и сформировали нечто, отдаленно напоминающее строй. Но ротный тут проявил неожиданную строгость и безжалостность. Незаурядный знаток ненормативной словесности, он выравнивал подразделение до тех пор, пока под воздействием угроз и обжигающей брани человекообразный студень не превратился в монолитную конструкцию. Только после этого Лисицкий счел нужным сообщить о найденной пропаже; выяснилось, что у Островского, который был последним в потоке, произошло непроизвольное раскрытие стабилизирующего парашюта в самолете, и его, последним семенящего к двери, попросту остановил выпускающий офицер.
…Рота вернулась в казарменное расположение почти под утро, и, сидя в грузовике среди товарищей, расположившихся теснее, чем шпроты в банке, Игорь сквозь сон соображал, чего бы он хотел больше всего: поесть, поспать или просто попасть в теплое помещение. А еще он знал, что в девять утра должен начаться экзамен по тактике, который никто не отменит и не перенесет. Ничего, они все сдадут экзамен, сдадут, как всегда… С иронией повторяя друг другу избитую фразу: «И есть десантные войска, и нет задач невыполнимых!». Дидусь натыкался во время наезда машины на ухабы то на твердое дуло автомата Алексея, то на костлявое плечо Сизого, иногда кто-то локтем попадал ему самому в бок, и он собирался выругаться, но передумывал, потому что для этого потребовалось бы слишком много усилий.
Глава пятая
(Рязань, РВДУ, 1989 год)
Игорь не отдавал себе отчета, что именно роднило его с Алексеем Артеменко. Интуитивно он понимал, что они совершенно разные люди и, встретившись в иной обстановке, в более спокойной и широкоформатной среде, где каждому в отдельности было бы уютно, вероятно, не сблизились бы. Но накаленная и разряженная, как на высоте Эвереста, атмосфера училища требовала чьей-нибудь поддержки. Так же, как в высоких горах альпинисты ходят в связках, страхуя друг друга на самых сложных участках, так и в условиях этого неординарного учебного заведения совершенно необходима была взаимовыручка. Для оптимального распределения усилий, за счет чего можно выигрывать состязание со временем. Чтобы во время бесконечных подъемов по тревоге один из них хватал в оружейной комнате сразу два автомата, а другой – два рюкзака со снаряжением, так было быстрее. Только после того как путем долгих тренировок такое распределение внутри взвода произошло, требуемый норматив стал легко выполним. Без надежного товарища невозможно наверстать пропущенные из-за нарядов темы, приобрести практические навыки, которые нужно долго отрабатывать, ощупывая каждый выступ оружия и каждый сантиметр швартовочных лент. Разобрать скорострельную пушку, отработать установку в боевых условиях противотанковой управляемой ракеты на башне боевой машины, подготовить боевую машину к погрузке и десантированию, показать на зачете действия гранатометного расчета и еще великое множество подобных мелочей, из которых и состояла выучка. Их можно было освоить, только двигаясь в паре, полностью доверяя друг другу, и потому такое осваивание военных премудростей становились непременной частью загнанной, исковерканной, до безумия извращенной жизни-учебы. Более того, малейшая ошибка одного – неправильно завязанный узел или неверно пущенная лента, несвоевременно поданный выстрел или неспособность в считаные секунды разобраться с заклинившей лентой скорострельного гранатомета – приводила к позорному неуду и безжалостным насмешкам со стороны товарищей для обоих.
