Петр Лебеденко - Холодный туман
…Сказав капитану Травину: «Учтите, мы знаем точное направление движения фон Бейкера и можем встретить его с подобающими почестями», Константин Константинович с горечью подумал: «Долго этой встречи ждать не придется. Разведчики фон Бейкера, наверняка, уже донесли ему все, с чем пришел сюда мой батальон. Скоро наступит рассвет, который станет последним рассветом для многих моих солдат». И еще Константин Константинович подумал о том, что какие бы потери его батальон ни понес в предстоящем бою, жертвы не будут напрасными, так как хотя и не надолго, но противник будет задержан и, следовательно, другие части лучше подготовятся к обороне и сумеют оказать фон Бейкеру должное сопротивление.
Вот с такими мыслями Константин Константинович и стал ждать рассвета, отдав приказ батальону зарываться в землю и готовиться к оборонительному бою.
4Рассвет наступал удивительно медленно.
Вначале точно выплыли из тумана поросшие кустарниками овраги, иссеченные осколками верхушки деревьев без листьев, без зеленых веток, чем-то напоминавшие графические рисунки, сделанные художником с натуры поздней осенью, потом, тоже будто из-под поднявшегося тумана, показалась речка: тихая, спокойная, сонная, без единого всплеска, без крика лягушек — вот-вот она должна проснуться, ожить, но пока — не то затаившаяся перед чем-то необычным, не то беспечно дремлющая и умиротворенная.
Лейтенант Топольков, лежа на спине рядом с пулеметчиками своей роты — таджиком Хаджи и сибиряком Иваном Мельниковым, задумчиво глядел на небо, где не спеша плыли легкие предрассветные облака и, жуя травинку, слушал неторопливый разговор солдат.
— Чего ты все горы, да горы, — говорил Мельников таджику. — Чего в твоих горах может быть хорошего? Белка, скажем, есть? Нету! Лисица есть? Тоже, поди, нету. Ну, скажи, лисица есть? Ты ее видел?
— Я не видал, — без всякой обиды говорил Хаджи. — А другой человек, может, и видал. Лисица везде есть. Без лисицы как можно…
— Ну, ладно. — Мельников скручивал цигарку, закуривал. — Предположим, лисица есть. А олень? Олень чего в горах не видал? Камня?
— В горах деревья тоже есть, — не уступал таджик. — Оленя, говоришь, в горах нету? А зачем он нам, олень? У нас все другое есть. Много чего другого.
Мельников усмехался:
— Ха! Много чего другого… Может, соболь есть? Или кета в реке?
— Кита и в Сибири нет, — довольный, что подловил Мельникова на слове, хмыкал Хаджи. — Кит в океане живет.
— Да не про кита я толкую тебе, непонятливый ты человек, а про кету. Рыба такая существует на свете. Ты кетовую икру ел когда-нибудь?
— Не ел. Я больше чай люблю. Плов тоже. Можно такой плов: рис и барашка. Можно другой — рис и изюм. Ел такое?
— Не ел. А ты медвежатину копченую ел?
— Не ел.
— То-то и оно. А говоришь — горы… Ты после войны приедешь ко мне в Сибирь? Я тебе подробно все расскажу. Вот, гляди сюда, на землю. Это, скажем, Иркутск, — Мельников воткнул в землю палочку. — Иркутск, запомнишь?
— Запомнишь, Иркутск.
— На станции спросишь: «Как добраться до деревни Качаловки?» Тебе скажут: «Вот туда иди. Сорок, от силы полста, верст…»
Лейтенант Топольков, продолжая глядеть в небо, подумал: «Вот ведь как интересно все в жизни устроено. Через несколько минут немцы могут предпринять наступление всеми своими силами, и никто из нас не знает, останется ли он жив, или его уничтожат. Не знают об этом, естественно, и Мельников, и таджик Хаджи. Не думают они, что смерть стоит за спиной каждого из них. Стоит совсем рядом, я, например, как бы ощущаю ее дыхание. Как ощущаю — не знаю. Не кожей, нет, кожей ее дыхание не ощутишь, физически оно не ощутимо. Но неспокойны живые клетки каждого нерва, что-то происходит с ними такое, что обычно происходить не может. Не может потому, что человек такого состояния напряжения перед боем, долго не выдержит. Так уж он создан природой: в определенный момент он собирает всю свою волю, он становится похожим на лук с до предела натянутой тетивой, он стоит и ждет той критической минуты, когда, она, звеня, улетела, стала невидимой, и человек тут же расслабляется, несколько мгновений он стоит обессиленный, словно опустошенный, сам удивляясь тому, что миг назад был совсем другим… Сибиряк Мельников и таджик Хаджи такого состояния не испытывали — сегодня это будет их первый бой. А я в полной мере познал это в тридцать девятом, на финской…»
Топольков снова прислушался к разговору пулеметчиков. Хаджи говорил:
— Ты сайгак знаешь? Не знаешь? Олень его не догонит. Быстрый такой, в горах мчится, как пуля. Ты приезжай Таджикистан, я даю тебе ружье, идем с тобой на сайгак. Не убьем — барашка зарежем, плов будем делать. Понимаешь? Зачем нам кит, зачем нам его икра…
— Да не кит, я тебе русским языком говорю! Кета. Ке-та! Понимаешь?
— Понимаю. У сына книга есть, картинка там есть. Плывет кит-кета, вот такой фонтан верх пускает. Красиво. А ты гранат знаешь?
— Гранату? Какой солдат не знает гранату? Ты зачем такие глупые вопросы задаешь? Обидно…
— Я тебе про другой гранат говорю. Фрукт такой есть. Приедешь в гости — угощать будем.
Топольков невольно улыбнулся и теперь взглянул на пулеметчиков. Взглянул и поразился: и Хаджи, и Мельников с такой пристальностью, с таким напряжением всматривались вперед, что не вызывало никакого сомнения — они ни на секунду не забывали об опасности, они наверняка все время думали о том, что в первые же минуты боя, который вот-вот должен разгореться, жизнь каждого из них может тут же оборваться, оборваться внезапно, и вряд ли от них много чего зависит, потому что они такие же смертные, как и все, а погибнет, конечно, очень и очень много людей, тут уж сомневаться не приходится. Такие потому ли они, подумал лейтенант Топольков, говорят о чем угодно, только не о предстоящем бое, чтобы в эти последние минуты как бы отгородиться от мысли о гибели, заранее не расслабиться, что помешает каждому из них выполнить свой последний долг.
— А ты кедровые орехи ел? — спросил Мельников.
— Фундук?
— Сам ты фундук! Кедр — дерево такое…
— Тихо! — вдруг сказал лейтенант Топольков.
Хаджи и Мельников враз примолкли. Вначале как будто ничего не уловили, ничего как будто вокруг не изменилось. Также дремала река, также крутом стояла тишина, и высоко, очень высоко плыли по небу облака. И все же вплелось в это мирное течение жизни что-то беспокойное, тревожное, настораживающее. Как предчувствие чего-то нехорошего. Примолкли, вслушиваясь в рассвет, не только лейтенант Топольков, сибиряк Мельников и таджик Хаджи, примолкли и насторожились сотни людей, затаились в вырытых траншеях, окопах, щелях, до рези в глазах вглядываясь в еще плохо просматриваемую сторону, откуда ожидали немцев.
И они появились.
Вначале тот еле уловимый рокот, который донесся будто из-под земли, громким рыканьем раскатился по всей округе, оглушая и заставляя бешено забиться сердце, потом медленно, как на учебных маневрах, без всякой опаски, там и сям показались танки, показались в тот миг, когда выплыло из-за горизонта солнце и, бросив на металл свои лучи, зажгло на башнях прыгающие, словно мечущиеся от неописуемой радости, пляшущие огоньки.
На танках сидели немецкие солдаты, бежали они и рядом с машинами, бежали молча — ни одного выстрела, ни одного вскрика, только все увеличивающийся гул моторов, разорвавший тишину и теперь не умолкающий ни на минуту.
— Приготовить противотанковые гранаты и бутылки с горючкой! — теперь уже во весь голос крикнул лейтенант Топольков.
Его команду повторили десятки голосов, и было видно, как зашевелились в окопах и в отрытых ячейках солдаты, готовясь к бою. Заметив, как изготовились у пулемета Мельников и Хаджи, лейтенант дал команду:
— Без приказа не стрелять. Приготовиться к отсечению пехоты от танков. Передать команду по цепи!
И полетело от края до края траншеи и окопов: «Без приказа не стрелять, приготовиться к отсечению пехоты!»
Может быть, не все этот приказ услыхали, может, не у всех выдержали нервы, но уже через секунду, другую с левого фланга роты лейтенанта Тополькова взахлеб застрочил пулемет, потом другой, и тут же защелкали винтовочные выстрелы. Топольков, увидав, как были скошены десятки немцев, подумал, что они сейчас или остановятся для перегруппировки, или откроют губительный огонь из всех имеющихся у них стволов.
Однако не случилось ни того, ни другого. Будто ничего и не произошло, будто не мертвыми упали десятки их солдат, а прилегли отдохнуть, немцы продолжали молча продвигаться вперед, и все это со стороны казалось нереальным, все это действовало на психику людей значительно сильнее, чем если бы немцы тоже открыли огонь. Так, по крайней мере, думал лейтенант Топольков, и он был не далек от истины.
В коротком промежутке между захлебывающимся лаем пулеметов и винтовочными выстрелами он услыхал изменившийся до неузнаваемости голос солдата Мельникова:
